Ласко́во

Костя совсем смирным делается.

– Не-е, Пётра Васильев, ты ить и сам не глупо́й, мне идти некуда.

– К Насте иди, – говорю, – к своей дорогуше. Она ведь не хочет, чтобы ты пастухом работал.

Костя опускает глаза и уже меня уговаривает:

– Ты ить и сам не глупой, понимаешь – там хлеба нет, а ребят много. Ты дай хлеба.

– Ладно, пусть твоя Настя приезжает, выпишу тебе авансом пудов пять ржи.

Костя рад. Авансом – это он не понимает, главное – есть хлеб для Насти. Сам у колхозников ест и одевается. И у Насти хлеб есть пока.

Как только Настя с ребятами хлеб съедят, всё начинается сначала.

Савиха Ка́менская. Имени её не помню. Ходила иногда с такой же лапотной бабой Таней, тоже из Ка́менки. У Савихи когда-то сгорело гумно. Горело, видимо, ярко, потому что мужики, когда играли в карты, бубновый туз называли “Савихино гумно”.

Ходили и побирались также незнакомые из дальних деревень. Помню, ночевал у нас один мужик и загадывал нам с Митькой разные загадки. Тут же их и разгадывал, потому что нам было не под силу, а взрослым было некогда. Одну задачку я запомнил, а когда пошёл в школу, смог её решить. Вот она. Шёл мужик в церковь и подумал: если бы помог мне бог найти денег столько, сколько у меня есть, я поставил бы ему свечку за три рубля. И он нашел ровно столько, и поставил свечку за три рубля. Второй раз он шел в церковь и подумал: помог бы мне опять бог найти денег столько, сколько у меня осталось, я опять бы поставил ему свечку за три рубля. И нашел мужик денег столько, сколько осталось от покупки первой свечи, и опять поставил свечку за три рубля. Третий раз он шел в церковь и подумал: помог бы мне бог опять найти денег столько, сколько у меня осталось, и я опять поставил бы свечку за три рубля. И нашел он ровно столько, сколько у него осталось. И купил третью свечку за три рубля. И денег у него не осталось. Сколько же их было у него в первый раз?

Не проходило дня, чтобы побирахи или цыганки не посетили каждый дом, где подают. Только Груню в нашей деревне обходили – там подать было нечего. Грунину бедность в народе считали божьей карой за неподаяние нищим.

В предпраздничные и праздничные дни от побирах просто не было отбою. В избу вваливалось сразу по три-четыре “гостьи”. И все просили. И не кусок хлеба только. Побирахи просились за стол отобедать. Но эти хоть стыд какой-то имели: если одну сажали за стол, другие, получив кусок хлеба, уходили обедать к соседям. А вот цыганки никогда не просились за стол, зато просили подать им мяса, масла, молока, сметаны, яиц, кочан капусты – всё, что видят глаза, или о чём известно. У побирах всё с собой; у цыганки семья, её надо накормить. Если просить не умеешь, принесёшь мало, накормишь плохо – цыган “научит”. Такого кнута отведаешь – долго помнить будешь. И никому не пожалуешься – у цыган свои, неписаные таборные законы.

Поэтому цыганка просит так, что отказать ей очень непросто. Видимо, умение просить не зря называют “цыганить”.

Цыгане, хотя и побирались, не считали себя нищими, да и на самом деле не были ими. Многие из них были поистине богатыми.

А нищие в деревнях – это люди, неспособные вести хозяйство на земле по разным причинам: стихийное бедствие, увечье, отсутствие ума или просто желания работать на земле.

Вот типичное “явление побирахи народу”. Горячая пора уборки. Обед. В окно видно: к избе бредёт, отбиваясь палкой от нашего пса Мильтона, плохо одетая, с торбой, босая баба средних лет.

– Опять какая-то побираха, – говорит папаша.

– Уже треттия севодни, – задвигая ухватом горшок со щами в печь, откликается бабуша.

Побираха стучит палкой в сенях. Медленно открывается дверь и через высокий порог шустро вваливается как-то вся сразу грязная баба, еще оборачиваясь и как бы заслоняясь от пса палкой. Мильтон побирах сильно не любит, потому что ходят с палками. На цыганок полает немного и отстанет. Те не носят палок и не обращают на собак никакого внимания. А побирах Мильтон сперва “провожает” до самых дверей, а когда покидают дом – далеко за околицу.

Закрыв за собой дверь, баба останавливается у порога, крестится на образа, опирается на палку обеими руками и произносит:

– Драстуйти. Хлеб да соль вам.

– Поди, поди (т. е. входи) – отвечает папаша и первым выходит из-за стола, крестясь.

– Откуль же ты? – спрашивает тятяша, сгребая со стола крошки.

Побираха отвечает не сразу. Все уже вышли из-за стола.

– С Лё-ёхина, – тихо отвечает баба.

– С Лё-ёхина? – удивляется тятяша. – А бытта в Лёхине не было побирах?

– Не было, кормилец, давно не было.

– Ай беда какая? Пожару бытта не слыхать было?

– Коровка пропала, дядюшк, в прошлом ишшо годе. Навозцу не было, вот земелька и не родила. Стали иржицу жать, да только на семянки и хватило. Вот и пошла по миру. Наделите, Христа ради.

Бабуша отрезает от хлеба укрóйку (краюху), молча подает.

– Спасибо, кормильцы, спасибо, родны́и, приспори́ вам, господи, дай вам бог здоровьица.

Уходит, благодаря бога и хозяев.

По-другому побирались цыганки. Идут по улице, шумно галдят на своем языке. Вваливаются в избу гурьбой, не крестясь, весело наперебой здороваются:

– Здравствуйте, хозяюшка! Как живы-здоровы? Тихо ль у вас, здоровы ль детушки? Не надо ль погадать?

Дождавшись, пока выговорятся, хозяйка, у нас это – бабуша, отвечает:

– Подите, подите, давно вас не было, я уж сгрýсла (т. е. заскучала) по вам.

Цыганки мимо ушей пропускают иронию:

– Праздником пахнет у вас, надели́, хозяюшка, кусочком мяса. И вам бог приспорит, в божьем писании сказано: рука дающего да не оскудеет.

– А щас, про вас (т. е. для вас) овцу зарезали. Вон свои ребяты облизываются – хоть бы ко́стки поглодать.

– Не скупись, хозяюшка, не себе прошу – цыганяткам снесу, их полная куча в кустах оставлена, все есть хотят.

– Сама нарожала, никто не виноват, – говорит бабуша.

– Ах, хозяюшка, цыган молодой, красивый, любовь горячая…

– Ладно, на́ кусок, отстань только, – бабуша подает заранее приготовленный кусочек мяса. Цыганка прячет его куда-то под одежду, а бабушу тут же атакует другая:

– Надели и меня, хозяюшка.

– Идите, идите, мне всех не наделить. Нету больше.

Не тут-то было! Как не отговаривалась бабуша, пришлось всем дать хоть по малому кусочку мяса.

Когда цыганки наконец ушли, тятяша сказал:

– Всё равно подала, лучше б сразу.

– Сиди! – огрызнулась бабуша.

Что ещё сказать о нищих? Думаю, что главной причиной их образа жизни была собственная лень. Тот же Костя Сетровский перестал ходить с торбой, стал работать и кормить Настю с детьми, когда колхозники перестали подавать, потому что в те послевоенные годы у самих не было хлеба. А вот Афонька Мироновский еще долго ходил с торбой, хотя сын его – тракторист – хорошо зарабатывал.

Не зря говорили – суму надеть трудно, а снять ещё труднее.

Пастухи

Каждый год в конце зимы матери-вдовы ходили по деревням со своими детьми-подростками, предлагая отдать их “в поле”.

Предложение превышало спрос. Не все сироты годились в пастухи: кто ещё не дорос, кто – ненадежных родителей. В больших деревнях, кроме того, ребятам стадо не доверяли, а на хуторах нанимать пастуха считалось невыгодным.

В Ласко́ве стадо было подходящим – десять-двенадцать коров, пять-шесть не́телей, овцы. Телят к стаду “приваживали” сами хозяева, при найме пастуха их в расчёт не брали. С подбором пастуха не спешили, знали – приведут ещё не одного. Об оплате с матерями не торговались, внимательно присматривались к подростку.

– Большой он уже у меня, спасёт ваше стадо, – ручалась мать.

– Такой ахнет палкой или камнем, овцам ноги переломает, – сомневались бабы.

– Надо, чтобы бегал больше, а скотину не палкой бил, а плетью стращал, – вторили мужики.