Ласко́во

– Не ходи один, ходи в стаде! Не ходи один, ходи в стаде!

Хозяин накинулся на хозяйку, та мигом принесла снетков и густо насыпала их в окрошку:

– Да что ты, что ты, дядя Грава, да нешто нам жалко, да у нас их много…

А Грава хлебает квас да вроде оправдывается:

– Да я, бра, не вас, я снетка проучил.

У другого хозяина хлебали горячий суп со свежими грибами и сметаной. То ли больно хорош был суп, то ли его мало было в одной чашке для большой семьи – так или иначе Грава решил доесть его один:

– А грибы-то, бра, до того склизкие, что сразу скрозь проваливаются, ижно об стул шлёпают.

Хозяйка не поверила:

– Неправда, неправда, дядя Грава, так не бывает, чтоб сразу.

Ребятишки заинтересовались, давай один за другим проверять, глотая грибы и ощупывая стулья.

– Правда, и у меня шлёпнул! – соврал один.

– Не ври, – возразил другой, – у меня не шлёпнул.

– А ты не так, – сказал Грава, – гляди сюда.

Выловил в чашке гриб, проглотил, засунул руку за пояс, вытащил и показал на ладони …гриб.

– Пра-авда! – закричали ребята.

– Вот это да! – засмеялся хозяин.

А Грава – бац! – бросил гриб в чашку, аж брызги полетели. Вся семья – вон из-за стола. А Граве только то и надо. Один доел суп. И невдомёк никому было, что достал-то он из штанов другой гриб, приготовленный заранее.

Гармонь

В гости к Бобкиным по праздникам приходил их родственник Степан из деревни Ли́пово, статный, красивый и немного форсистый парень с гармонью. Именно из-за гармони он слыл хорошим парнем.

– Сыграй, Стёпк, сыграй, пусть девки-то попою́ть, – просили бабы, когда собиралась молодежь.

Степка брал в руки свою трёхрядку и играл “новоржевскую”. Рядом подсаживалась одна из девок, чаще это была Нюшка Мишина, и пела. А плясал под гармонь лучше всех Миша, двоюродный брат Степки, тоже гость Бобкиных. Уже после войны Миша взял фамилию Бодров.

Гармонь в ту пору была редкостью, и тот, кто умел на ней играть, был в большом почёте у народа. Гулять шли туда, где играла гармонь. Без гармони и праздник не праздник. Ярмарку было слышно издалека по звукам двух-трёх гармоней и песням подвыпивших парней. Под гармонь начинались драки на ярмарках, когда сходились – ватага на ватагу – разгорячённые, поющие и приплясывающие, с тростями в руках ма́льцы.

Играть на той гармони было непросто. Это потом уже появились “хромки”, на которых играли многие парни и даже девушки. У “хромки”, если нажать на клавиши, то хоть растягивай, хоть сжимай мех, звук одинаковый. А у трёхрядки он в обоих случаях разный, и гармонист должен уметь не только нажать нужные клавиши (“свистки” и “басы”), но и выбрать точно момент для растягивания или сжатия меха.

Всё это я узнал много лет спустя, а в раннем детстве спал и видел гармонь в своих руках, играл на ней точно как Стёпка липовский. Проснувшись, продолжал напевать мелодию. Днём из стружек делал подобие гармони и снова пел и “играл”, вовлекая брата Митю и соседских мальчишек. Они тоже “заболели” гармонью. И какова же была моя радость, когда тятяша подарил мне почти что настоящую гармонь! Потешник, он тайно от нас сделал ее подобие из деревянного чурбака. И хватило же у старика терпения выпилить ножовкой каждый “зуб” меха со всех четырех сторон! Получилась полная копия гармони, только мех не растягивался да не было клавишей – играть надо было языком.

Долго я забавлялся той гармонью, но всё равно мечтал о настоящей. И что-то немногое помешало мне её заиметь.

Что срубил – дом или хлев – папаша тяглицкому Ване Кукушкину, не помню, и тятяша хотел, чтобы тот в оплату отдал свою гармонь. Ваня согласился. И мне об этом сказали – и прыгал же я от радости! Ваня всё равно играть не умел, а гармонь ему досталась при разделе с братом Кузьмой, поэтому он отдавал её охотно.

Но, видимо, отцу хлеб был нужнее, и гармонь мне так и не досталась. Её потом купили Володе из Éсенки, и он ходил к Кузьме Кукушкину учиться играть. Однако у Володи ничего не получилось. Как говорят, если таланта нет, на базаре не купишь.

А я тогда научился делать гармони из листа бумаги. Мех растягивался и сжимался, а язык выговаривал любой мотив.

Щепняг

Зимой в избе холодно. Взрослым-то что – они на месте не сидят, всегда что-нибудь делают, и не мёрзнут. Папаша весь день на дворе – то загоро́дки ремонтирует в хлевах, то тешет топором какие-нибудь заготовки, то лён треплет, то хворост из лесу возит. Опять же трижды в день – утром, в обед и вечером – нужно “обряжаться”, т. е. пойти с заплечной корзиной через дорогу в сарай, набить корзину сперва мелким сеном и отнести овцам, потом задать покрупнее сена коню и, наконец, осоку отнести коровам. Мама или рубит хворост, или солому подстилает скоту, а то дежурит у готовой к отёлу коровы. В другое время прядёт или ткёт.

У тятяши главная задача – заготовить на всё лето верёвочную сбрую. И он весь день вьёт то постромки, то вожжи, то повод для узды, то пута. Верёвок надо много в хозяйстве, а тятяша уже старый, работает медленно, часто перекуривает. Бабуша хлопочет у печи.

А нам с Митькой пока делать нечего. Вот нам и холодно на полу.

– Лезьте в щепня́г, – говорит бабуша.

Залезть туда просто: сначала на кровать (так назывался настил из горбыля вдоль задней стены), потом на припечек, а оттуда на печку. Там у стены сушатся щепки на растопку, потому это место и называется щепняг.

В щепняге тепло. Мы делаем из щепок дровни, сани, коней, коров. И мы сами – уже не ребятишки Петька и Митька, а взрослые хозяева, в крайнем случае – пастухи. Уснём, наигравшись и согревшись, и снятся нам настоящие коровы, овцы, лошади…

Взрослые соберутся на обед, зовут нас.

После обеда опять холодно на полу, а в щепняг лезть уже не хочется, надоело. Папаша нащепает лучины, разведёт посреди избы на заслонке костёр. Воздух нагреется, в избе сделается тепло.

– А теперь скорее на постель и под шубу, укрывайтесь с головой!

Однако через какое-то время в избе опять холодно. Одно спасение – щепняг.

Звонки

Звонки́ висели на стене в амбаре.

Амбар – через улицу, из окна избы видно, что туда иногда заходят взрослые за чем-нибудь. На двери амбара всегда замок. Только осенью, когда обмолачивают хлеб, да весной, когда берут семена на посев, вход в амбар свободный. В остальное время он закрыт: хозяева не любят, когда в амбар заглядывает посторонний глаз. Да и от нас, ребятишек, закрывали, чтобы мы не растаскивали горох.

А нам-то интереснее всего были звонки или, как их еще называли, шшáрки. На широкий сыромятный ремень нанизаны через один то обыкновенный колокольчик, то металлический полый шарик с камушком внутри, и все – разных размеров. Ремень с теми звонками надевали на шею лошади и застегивали пряжкой. И делали это только в чью-нибудь свадьбу.

А когда ещё будет та свадьба! Нам хочется “побрякать” сейчас, немедленно. У папаши просить даже не решаемся, у мамы тоже трудно допроситься – оба вечно заняты, им всегда некогда. Один тятяша нас понимает. И вот мы ловим момент, когда тятяша идёт в амбар. Там он снимает звонки с гвоздя, раз-другой тряхнет в руке, а потом даёт мне. Я еще не успеваю натешиться, а Митька уже просит:

– Пе-етьк, дай мне!

– Дай, – говорит мне тятяша, – пусть и Митька побрякает.

Тряхнув еще несколько раз, с большой неохотой отдаю звонки Митьке.

Когда была у кого-то свадьба, к нам заранее приходили просить звонки. Их надевали на шею жеребцу, на котором ехали молодые. А жеребец – не сдержать в руках, пляшет на месте, машет головою, рвёт удила, просит ходу…

Кони наряжены, сани разукрашены.

Поехали!.. Гривы развеваются на ветру, заливаются звонки. Впереди жениховы крёстные – батька и матка – разбрасывают гостинцы, и мы ныряем в снег, хватаем конфеты, пряники. Молодые – на второй лошади, на остальных – гости. Звенят звонки. Поехали!..