Ласко́во

Вспомнил Кузьма, что вместе с хлебом жена Оля положила в мешок стручковый перец. А что если “согреть” кобылу? И натер Кузьма перцем кобыле под хвостом.

Кобыла понеслась, поджимая хвост, а Кузьма в своих дровнях замёрз еще больше. Когда кобыла, устав, пошла шагом, Кузьма решил согреться сам. Натерев перцем задницу себе, Кузьма побежал впереди кобылы. В Ласко́ве сбросил тулуп, а у собственной избы только успел крикнуть жене:

– Оля!! Кобылу выпряги! А я – пошёл!

Набегавшись, рассказал всё Оле. Оля – тяглицким и ласковским бабам, а уж те – всему свету.

Уха

Махновский дядя Лёшка изредка полавливал в озере рыбу. На удочку. Не как другие, конечно, а всё же и он приносил домой плотичек, окуньков, ершей. Так что семья время от времени баловалась ухой. Нам, в Ласко́ве, где поблизости не было ни реки, ни озера, такого не доставалось.

Но вот однажды тетя Нюша прислала нам свежей рыбы с ребятами – Ванькой и Васькой. Бабуша немедля в горшочке на тагане сварила уху и всех нас, ребят, усадила за стол. Налила в одну чашку, оставив в горшке и взрослым к обеду, предупредила:

– Ешьте, только не деритесь.

Мы хлебали вкуснющую уху деревянными ложками и норовили выловить рыбёшку. Старший из гостей, Ванька, толкал под столом коленом брата, который тоже старался поймать рыбу в чашке. Тот не понимал, в чём дело, и Ванька шептал ему в ухо:

– Васьк, не ешь рыбу-то…

Но Васька сопит себе и ловит дальше. Ванька толкает и шепчет снова, грозно:

– Васьк, кому говорю!..

Васька, не отрываясь от рыбешки, обиженно и громко:

– Да я только уху-у!..

Перец

В тот или другой раз, не помню, Васька увидел у нашей мамы стручки красного перца:

– Теть Дунь, дай мне пелцу домой.

– Пе-ерцу? – удивилась мама.

– Ага.

– Много?

– Не-е. Один стлук (т. е. струк, стручок).

Подав Ваське стручок, мама поинтересовалась:

– На что ж тебе перец, кормилец?

Васька спрятал перец под рубаху, нехотя ответил:

– В ба́йне поло́к намажу.

– Полок намажешь? Зачем?

– Бабы сядуть – пускай повопу́ть (т. е. повопят, покричат).

– Ах ты, шкет! Отдай перец!

Но Васька уже был за дверью.

Кино

Ходил слух, будто в городе стали показывать “живые картины”.

– А как это – живые картины?

– А так: люди на картине бегают, шевелят губами, руками машут.

– Неуж правда?

– И животные двигаются. Вот, к примеру, нарисована лошадь с телегой. И на телеге едет человек, и конь, прямо как живой, идет и головой и хвостом машет.

– Это какой-нибудь “туман” пускають в глазы…

– Никакой не туман. Говорят тебе – картина.

Пришло, наконец, время и нам посмотреть “живые картины”. Темной зимней ночью в пустом доме е́сенского Васи показывали немое кино. Старухи не пошли – побоялись греха. А молодых и ребят – полная изба. Мы уселись прямо на полу у самого полотна.

И смех, и шум, и крик – это когда прямо на нас пошёл паровоз. Страшно ведь!

Цыган Гаврила

В наших краях в те годы было много цыган. С ранней весны, как только зазеленеет первая трава, и до поздней осени, когда лошадям в поле взять уже нечего, цыгане жили в шатрах. Вставали табором на две-три семьи неподалеку от деревень, где-то в затишье, среди кустов, вблизи ручья. Чтобы и вода была хорошая рядом, и трава, и чтобы цыганки успевали напобираться и сготовить ужин.

Их шатры появлялись и возле нашей деревни, но редко и только осенью. Весной и летом мужики не позволяли им стоять на наших угодьях, потому что сенокосов и пастбищ самим было мало. А вот тя́глицкий Никандр, живший на хуторе недалеко от Ласко́ва, не занимал полностью свою землю, и возле него цыгане вставали табором не один раз за лето.

Ежедневно с утра цыганки уходили в деревни просить милостыню и гадать. Для большей убедительности в своей тяжкой доле таскали с собой малых детей. Взрослые цыгане и мальчишки оставались в таборе, сидели у костров, кормили и поили лошадей. Часто в таборе оставался один старик, а молодые цыгане верхом на лошади под попоной, без седла, уезжали в деревни искать случай обмена лошадьми. Это было главным в их жизни – иметь “придачу” за лошадь. Что там принесет цыганка?.. Всё будет съедено в один присест. Другое дело – цыган “примет” за лошадь! Или барана, или теленка, а то и немалую сумму денег. Цыган точно знает, у кого из мужиков появились деньги.

Группа цыганских семей, состоящих в родстве, обычно кочевала в одних и тех же местах. Поэтому крестьяне хорошо знали “своих” кочевников.

Гаврила Козлов часто бывал в нашей деревне, и мне он запомнился больше других цыган. Среднего роста, широкоплечий, немного сутулый. Лицо со следами оспы, окладистая черная борода, подпаленные куревом усы. Говорил мало, картавил и немного заикался, сидел на лавке обычно молча и беспрестанно курил махорку.

Мужики цыганам не верили, считали их обманщиками. Так оно и было. А иначе цыгану не на что жить, обман – цыганская профессия. Однако Гаврилу считали почти своим, ему доверяли больше. Может быть, отчасти потому, что его жена Устиха была русская. Может, он и вправду своих, ближних мужиков меньше обманывал.

Однажды отец захотел заменить состарившегося коня Ваську. Попросил Гаврилу пригнать коня помоложе и обменять на Ваську. Весной Гаврила приехал верхом на гнедом мерине. Конь был чуть меньше нашего Васьки, но круглее и упитаннее.

– Иди гл-ляди, – позвал отца Гаврила.

– Что ж глядеть, мне сеять надо, а на старом не отсеяться, – ответил папаша, оделся и вышел на улицу.

Обошел коня, осмотрел, спросил у тятяши:

– Гляди, тятьк, будем менять ай не? Наверно, придать придется.

Гаврила вмиг преобразился при этих словах. Отвязал от изгороди повод, кнутом подхлестнул коня по задним ногам. Конь подскочил и, дрожа всем телом, заплясал вокруг цыгана. А тот, держа повод в левой руке, знай похлестывал его по ляжкам да приговаривал:

– Гл-ляди! Гл-ляди! Гл-ляди! Да это не конь, а птица! Ты прлосил – я прлигнал! Как рлаз што тебе надо – молодой, ей-богу не врлу, шестой год, корломной (т. е. коромно́й – хорошо упитанный), не порлченый, век благодарлить будешь!..

Отец взмолился:

– Гаврил, Гаврил, брось, не стебай, не надо! Дай лучше проехать, в плуге попробыть, а бить не надо!

– На! Прлобуй, где хошь прлобуй! Мне стынно не будя, сам спасибо давать будешь, прлавду говорлю.

Подошли деревенские мужики.

– Давай, давай, Васьк, меняй, на барышах и нам што-нибудь перепадё, – пошутил Тимоха.

– Ме́ны без барышов не быва́я, – поддержал дед Бобка.

– Да-а, цыгану хоть плюнь, да на руку, – без придачи он менять не бу́дя, – добавил дядя Миша.

Тятяша молчал. Было видно, как жаль ему расставаться с любимцем Васькой. Потом проговорил тихо, будто самому себе:

– Доку́ль (доколе) не меняй, а хомут на гвозд повесишь.

Гаврилу вдруг это заело. Пока говорили мужики, он молчал, словно он здесь посторонний. А тут не стерпел:

– Ты коня гл-ляди, весь омман в глазах, прлобуй где хошь, я тебе всю прлавду говорлю, а ты гл-ляди. Когда я тебя омманул, скажи?!

Коня впрягли в плуг. Прямо за нашим двором была нетронутая полоска, на ней и решили испытать мерина.

Гаврила шел сбоку, готовый немедленно подстегнуть лошадь кнутом, если остановится. Отец просил не трогать коня – хотел убедиться, насколько тот обучен ходить в борозде и как выдержит испытание на тяговую силу. Наш старый Васька, к примеру, и в повозке и на пашне ходил быстро. На крепкой пашне он почти бежал, но быстро уставал, часто останавливался и тяжело дышал.

Цыганский конь шел ровно; плуг, правда, тянул, напрягаясь изо всех сил. “Комиссия” признала его годным. Отец, приплатив Гавриле овцу в придачу, променял его на Ваську. Гаврила, подстелив попону и сев верхом на Ваську, подстегнул его своим плетеным четырехгранным ременным кнутом. Конь, от роду знавший только ласку и не ведавший кнута, с места понес ошалелой рысью. У нас у всех – у тятяши, у отца, у мамы, у меня с Митькой невольно покатились слезы…