Ласко́во

– Сейчас я их выгоню из болота, – сказал он.

Сорвал широкую травинку и зажал ее концы между большими пальцами рук. Затем приложил руки ко рту и сильно дунул на ребро травинки. Пронзительный свист заставил лошадей поднять головы и навострить уши. В то время животные, в особенности лошади, были очень пугливы. Внезапный вылет птички из куста мог так испугать коня, что он прыгал в сторону и нередко сбрасывал седока. Поэтому на молодых лошадях детям ездить не позволяли.

От повторного свиста лошади, у которых были спутаны передние ноги, поскакали к берегу. Уже больше и не свистел Иван Макаров, но коней было не остановить – теперь их пугал и гнал шум разбрызгиваемой воды. На берегу лошади порвали путы и понеслись мимо нас к Есенке. С уздечками в руках и со слезами на глазах (попадет же от отцов!) мы бежали до Есенки, а потом до Фи́шихи, где лошади, наконец, остановились у тамошних пасущихся коней.

Катя Макарова с мужем Алексеем земли не имели. Не было у них и детей. В Ласко́во из города приезжали только летом. Однажды они привезли соседского городского мальчика. Он играл вместе с нами и завидовал нашей свободной езде на лошадях. Алексей Макаров посадил как-то и его верхом на матрёнину молодую кобылу. Сам водил лошадь в поводу́, придерживая седока за ногу. Но мальчику это не нравилось, он хотел ехать сам. Поехал было, но упал. Не знаю, ушибся он или только напугался, но Макаров на руках отнёс его в избу. Вскоре увёз в Питер. Больше они с Катей городских детей в Ласко́во не привозили.

Помнится, гостила в самый сенокос у Бобкиных Машкина сестра из Питера. Естественно, видела всю деревенскую суетню – всё бегом, всё бегом. Удивило её, что никто ни на что не жаловался:

– Как всё это люди терпят? Это же невозможно вынести! Я устаю всё это видеть.

– Ничего, милая, – отвечала Машка, – зато у нас воздух вольный.

К Тимохе тоже однажды приезжала из Ленинграда сестра Аниска. Она была коренная ласковская, её помнили с детства. Не нравилось всем, что она курила. Уехала Аниска очень скоро. Дуня Тимошиха тужила потом, что много времени в страду потерял муж, встречая и провожая сестру на железнодорожную станцию Соши́хино. (Была такая станция километрах в сорока от Ласко́ва, на железной дороге Псков – Пушкинские Горы. Немцы в войну ту дорогу разобрали, кое-где сохранилась только насыпь).

Примерно с 1927 года крестьян обязали сдавать натурой все продукты государству. Надо было ежедневно носить в пункт приема в Шума́ях молоко. Зерно, сено, картофель, лён, мясо возили на станцию Сошихино или в другие приемные пункты. Для сена открыли пункт в деревне Морозы, это от Ласко́ва километров пятнадцать.

Сельсовет и слушать не хотел, что крестьянину некогда, что сено надо скорее убрать в сарай, что много других срочных дел. Часто и сам председатель, и другие работники сельсовета прямо-таки над душой стояли, требуя немедленной отправки сена. Уж как только ни умоляли их мужики, как только ни просили подождать с отправкой – мол, не горит же, вот управимся с уборкой, свезём больше задания. Всё напрасно.

А что творилось в Морозах!.. Тогда ведь не то, что теперь – людей в деревнях много было. Сено в Морозы везли из деревень семи сельсоветов. Очереди подвод с сеном выстраивались длиной до километра, с трех или четырех сторон деревни. Жара, воды нет – колодцы на замки закрыты, ни самим напиться, ни коней напоить. Слепни до крови кусают лошадей – те бьются, ложатся прямо в упряжи. Люди, обозленные до предела, лезут без очереди, ругаются, грозят друг другу, пускают в ход кулаки. Хорошо, если выдастся вёдро – хоть простоишь день в очереди, да сено сдашь. А дождь – вези домой. Пропал день! И это когда столько дел…

Сельский совет из органа народной власти, куда мужик поначалу шел за советом, за помощью, скоро превратился в орган давления на мужика, и потому мужик уже стал избегать встречи с ним.

Когда еще не было госпостáвок, у мужика была забота лишь об уплате сельхозналога и страховки. С введением же госпоставок натурой (налог и страховка, само собой, оставались) на крестьянина обрушились мучения. Того же сена надо было отвезти возов восемь-десять. А ведь лошадь-то одна! Поэтому в Ласко́ве сдавать сено возили по очереди, чтобы в деревне оставалась хотя бы пара лошадей и можно было помочь соседям.

…Наступала зима. В разные годы она приходила по-разному. Бывало, что окончательно устанавливалась прямо с Покрова (14 октября). Были годы, когда сначала устанавливался, как говорили, отзимок, после которого еще долго пасли скот в поле.

Зимой крестьяне тоже не отдыхали, хотя напряжение заметно спадало. Мяли, трепали, пряли лён. Бабы ткали полотно. Мужики заготавливали дрова.

Всё повторялось из года в год. Взрослые старели, а мы росли, набирались ума-разума.

В лавке

В годы нэпа была разрешена частная торговля. В селе Травино́ лавку имел Платон Васильев, а торговал в ней его женатый сын Миша.

Отец сказал мне, что мы пойдем в лавку. Я не мог понять, как это можно пойти в лавку. Лавка – ведь это широкая скамья вдоль стены в избе. На лавке можно сидеть, спать, но войти?..

По дороге отец объяснил, что лавка – это изба, в которой продают товары. А когда пришли в Травино, я увидел в лавке баранки, пряники, конфеты. Папаша покупал косу и еще что-то, но только не гостинцы. А просить я стыдился.

Зато мой ровесник Ванька из деревни Желны́ смело шмыгнул под прилавок и схватил баранку.

– Вот молодец! На́ еще, – сказал Миша и подал Ваньке вторую баранку.

Отец Ваньки Никон и папаша рассмеялись.

– Дай же и моему Петьке, – попросил у продавца папаша.

Я всю обратную дорогу жалел, что не я, а Ванька такой смелый. Его сам продавец похвалил.

Надька

Надька из деревни Фóченки иногда бывала у Бобкиных в гостях и вместе с нами бегала по улице. Ее тетя и крёстная, Машка, Коли Бобкина мать, говорила, что выдаст Надьку за меня замуж. Всё Ласко́во дразнило меня Надькой, а я этому только радовался.

Бабка Васи́ха (сестра дедушки Алексея) спрашивала меня:

– Сынок, ты никак жениться будешь?

– Ага, – кивал я головой.

– А замуж-то кого ж возьмешь?

– Надьку Фоченскую.

– А где ж вы жить-то будете?

– Ту́ю избу отломаем и построимся на гуменнике.

– А меня в гости-то пустите?

– Не знаю, как яна́-то (т. е. она).

Взрослые долго пересказывали нашу беседу – вот я её и запомнил.

Надька же про то не знала, пока я лет через пятьдесят ей это не поведал.

Гусак

Иван Матвеев всю свою жизнь прожил в родной Терехо́вке. В молодости был очень силён, смел, голову держал гордо, за что и был прозван Гусаком.

Гусака знали далеко: не была такой драки, где бы Гусак не побеждал. Его боялись, потому что он кулаком сразу сбивал с ног. Да и компания у него была подходящая, только и ждала гусаковой команды.

Прошло много лет. Гусак был уже многодетным отцом и даже дедом, но ещё все признавали его силу. Побаивался его и полоумный Антон, хотя и самого Антона все опасались, старались не сердить. Рассерженный, он мог ударить чем попало.

Как-то раз Гусак чем-то рассердил Антона. Тот побагровел, схватил камень, замахнулся, но тут же бросил камень в сторону, затопал ногами и стал ругаться жуткими словами:

– У-у! Ы-ы! Гусак! Огурец! Фабрика!

Тогда Гусак стал успокаивать и хвалить Антона. Помирились.

Кузьма

Кузьма Иванович Кукушкин из деревни Тя́глица, маленький, юркий мужичонка, жил на хуторе близ нашей деревни. Свою первую жену Нюшку он выгнал из дому, и та ушла к отцу в деревню Шума́и. Боясь мести Нюшкиных братьев, Кузьма через Шумаи больше не ездил, а делал большой крюк через Ласко́во, Сидорёнки, Красики́, Сиго́рицы.

Возвращаясь как-то раз домой в дровнях в лютый мороз, Кузьма отчаянно замёрз. До дому еще далеко, а кобыла, как на грех, выбилась из сил. Что делать?