Ласко́во

Когда стали уже ходить на гулянки, на Городок как-то раз затащили настоящие расписные сани. Молодежь гурьбой попа́дала в них и помчалась с горы. Сани с грузом набрали бешеную скорость, и нас унесло аж на середину луга.

Только тут мы с Митькой и спохватились. Девки, которые громко и радостно визжали, когда катились с горы, тут же убежали прочь, а нам надо было срочно доставить сани домой. Но ведь это не дровяночки, их за веревочку не утащишь!..

Попытка вытолкать их обратно на Городок ничего не дала: мы их толкаем вверх, а они сдают нас вниз. Пришлось идти домой за оглоблями, взять чересседельный ремень, самим впрягаться вместо лошади. Ну и намучились мы! Тащили сани домой прямо по глубокой снежной целине. Двигались медленно, поминутно сменяя друг друга – один в оглоблях, другой толкает сзади. Легче стало, когда выбрались на дорогу. Покатались…

В других деревнях на масленицу ребят катали на лошадях. У нас как-то не принято это было. Может, потому, что лошадей жалели.

Я всего один раз ездил на лошади на масленицу, когда работал учителем (мне было уже 16 лет). В санки заложили коня, а напарника (или напарницы) нет. Одному ехать не хочется, а Мите надеть нечего (зима всё-таки). Пришлось заехать в Тереховку, и со мной поехала двоюродная сестра, Маня Гусакова. На обратном пути к нам пристроилась симпатичная, очень весёлая и разговорчивая фельдшерица. Еще летом она через Маню приглашала меня походить с ней по ярмарке, но я отказался, потому что она была чуть-чуть горбатая. Забраковал, в общем. Она, однако, не обиделась, и мной по-прежнему интересовалась.

Как-то у папаши заболел зуб, и он поехал на медпункт. Когда эта девушка записывала клиента в свой журнал, спросила, откуда он. Папаша ответил.

– Из Ласко́ва? – обрадовалась она. – А вы знаете учителя Петю?

– Зна-аю. Как не знать.

– Правда, он славный парень? Да?

– Да-а. Так себе, ничего, хороший.

– А вы можете передать ему привет?

– А за што ж, передам.

Дома папаша долго зубоскалил и хвалил “фершалицу”.

На масленицу в гости к тёщам приезжали зятья. Так было заведено, что дочери с мужьями и детьми всю неделю гостили у родителей. Молодые, захмелев, запрягали лошадей и на санках катали ребятню. Бабы давали наказ:

– Везите дальше, чтоб лён рос долгий (т. е. длинный).

Весело бывало всю неделю. Днем после обеда в воскресенье гости разъезжались по домам. Шутки, смех, песни…

Ужинали без гостей. И только тут наша бабуша – сама простота – выставляла на стол самое вкусное, припрятанное:

– Ешьте, ешьте всё, – завтра не дам.

Завтра – Великий пост, скоромиться грех. Обидно: сегодня хоть пузо лопни, а завтра даже остатков доесть нельзя… Но, уж если по правде, ничего не пропадало.

А после ужина – жечь масленицу! Готовились заранее – всяк припасал что-нибудь такое, чтоб ярко горело: старое берестовое лукно́ (лукошко), негодное решето, а Миша Бобкин как-то раз принес боби́ну (ступицу) от сломанного колеса. Уж если совсем ничего такого не находилось, разрешалось сжечь сноп соломы.

Масленицу жгли на Городке: с факелами, насаженными на палки, бегали по горе. Такое же виднелось и в других деревнях.

Рожкины

Лысая Гора своим пахотным склоном обращена на юг, к Ласко́ву. Солнце съедало здесь снег рано, до прилёта скворцов, грачей и жаворонков. Снег ещё лежал в оврагах, в кустарнике, другие пашни лишь местами чернели проталинами, а Лысая Гора своим жёлтым песчаным склоном уже дразнила пахаря.

Мы ещё боялись выходить на улицу босиком в своём Ласко́ве, а Рожкины ребята уже собирали пупыши́ (головки хвоща) на Лысой горе. И видишь, как они собирают и тут же едят пупыши, да ведь не побежишь через болото на чужое поле. А когда дождёмся пупышей на своих полях, Рожкины первыми во всей округе выезжают пахать Лысую Гору. Она была для всех как бы ориентиром: на ней первыми начинали пахать, сеять, жать.

Рожкины жили на хуторе. И хотя главой семьи считался Лёха, но фактически всем хозяйством заправляла его жена Катя. Даже со стороны это казалось правильным, а непонятным было другое: как такому замухрышке удалось жениться на красивой здоровенной бабе.

Детей у них было много – пятеро сыновей и дочь. Только старший, Ваня, был похож на отца – маленький, сутулый, худощавый. Остальные – в мать: высокие, статные, красивые.

Когда учились в Шумаях, иногда после обильных снегопадов заносило дорогу, и мы были вынуждены делать крюк по наезженной дороге, крюк “на Рожкиных”.

Как-то раз зашли с Митькой к Рожкиным, чтобы дальше идти в школу вместе с их сыновьями. Семья только что уселась завтракать, с трудом разместившись в “боковухе”. Ни одна из двух изб ещё не была готова.

Переступив порог и поздоровавшись, мы так и остались стоять. Пройти было некуда.

Рожкины в восемь пар рук быстро разобрали горячую картошку и, обмакивая в соль, аппетитно ели её с хлебом.

– Э-эх, огурчик бы солёный сейчас пригодился, – вдруг вспомнил Вася.

– Ма-ам, дай огурца, – попросил младший, Петя.

– Где ж я возьму! – сердито бросила Катя, но, глянув на нас с Митькой, смягчилась:

– Полная бочка была засолена, вот только кончились…

Нам-то, конечно, было невдомек, что Кате не хотелось ударить в грязь лицом перед нашими бабами. Ведь её Вася гулял с Олей Бобкиной. Что о ней, о Кате, подумают в Ласко́ве, если мы, не дай бог, проговоримся, что у Рожкиных даже огурца солёного нет?

Чтобы нас не задерживать, Гриша быстро расправился с завтраком и первым выскочил из-за стола, для отвода глаз обернувшись в передний угол и мотнув правой рукой вокруг лица.

– Ишь, желанный, перекреститься как надо и то лень, – буркнул отец.

Пока Гриша собирался, я всё хотел спросить, почему это Коля, который вместе со мной учился в четвертом классе, не собирается в школу.

Спросил на улице у Гриши.

– Коля больше в школу не пойдет, – ответил он и пояснил, что и сам давно уже учиться не хочет, но только Коле родители разрешили бросить школу, а его, Гришу, всё ещё заставляют ходить.

Они оба плохо учились. Вскоре и Гриша бросил школу.

Гусятник

Иван Григорьев, по прозвищу Гусятник, из деревни Кали́ницы выселился на хутор. Переселяясь, он задумал удивить людей образцовым хозяйством.

Для усадьбы выбрал красивое место над изгибом речки. Окна – на юг. Под окнами – река. На берегу – огород. Вся земля рядом. И семья хорошая: сами с женой ещё молодые, дочь Маня уже на парней заглядывается, помладше – Валя с Таней. Стариков не было.

Гусятник верил в счастливое будущее.

Жизнь на хуторах у трудолюбивых хозяев шла в гору. Кое-кто достал семян клевера и тимофеевки, ввёл севооборот, кто-то купил породистый скот, появились рысаки, расписные линейки и санки.

Годы шли, Гусятник пахал, сеял, убирал, а образцового хозяйства всё не получалось. Но он по-прежнему не унывал, был весел, шутил, с размахом праздновал Николу и еще три праздника в году, не пропускал случая всей семьёй сходить в гости. Жена его, Федосья, гордилась красивой дочкой Маней и не жалела денег на её наряды. Сам Иван Григорьевич отпустил бородку клинышком, носил жилетку и штиблеты. В свободное время часто наведывался в Ласко́во.

– Ва-ань, да ты как городской, – скажет, бывало, какая-нибудь из наших баб.

– А што ж там, во-от, – отвечал Гусятник. – Да-а. Што ж прибедняться, один раз живём. Хм, – во-от.

Дом ему срубили по задуманному им плану – в четыре комнаты с тёплой прихожей и кухней. Денег, правда, не хватало на всё сразу: не было полов, окна были временно закрыты соломенными матами, крыша тоже пока что соломой прикрыта. Жили в боковухе – маленькой комнате с одним окном на улицу и дверью во двор. Так и обдувался недостроенный дом на берегу речки всеми ветрами.

Гусятник хотел при доме вырастить фруктовый сад, да всё недосуг было.

А потом настали годы, когда каждому хозяйству стали планировать сев “в разрезе культур”, сдачу в госпоставки ржи, ячменя, овса, гороха, льносемян, льноволокна, картофеля, сена, мяса, молока, кож, шерсти, яиц… Затем грянула коллективизация.