Ласко́во

Работал я учителем в Шума́ях. После уроков пошел в Сорокино на какое-то собрание, недостатка в которых тогда не было. Собрание затянулось до ночи, домой возвращался один.

Пришлось идти по накатанной санной дороге через Тете́риху. Миновал хутор Кузьмы, стал подниматься от низинки, где был ручей, в горку на свое поле – и остановился. Впереди метрах в двадцати на дороге прощаются два мужика – то подадут друг другу руки, то отнимут, но не расходятся, а продолжают разговаривать.

Хоть поле и свое, родное, где каждый куст и камень знакомы, однако ж появление каких-то загадочных мужиков насторожило и даже испугало.

Постоял какое-то время и всё же пошел на тех мужиков, поборол страх. Подошел ближе, и оказалось, что это заснеженные ели покачивало ветерком, и они кланялись друг дружке и соприкасались ветвями…

Колокола

На краю деревни Тя́глица, в плохонькой избёнке жил с семьей Вася Ку́ка. Землю обрабатывал кое-как, лишь бы поскорее. Потому и хлеба не хватало.

И нанялся Кука сторожем при Киселёвской церкви. Научился звонить в колокола. И так славно у него получалось – заслушаешься.

Нам, знакомым ребятишкам, он разрешал вместе с ним залезать на колокольню и звонить по ходу службы в большой колокол. У нас дух захватывало от высоты, а Куке, видимо, было интересно удивлять нас.

Кроме большого, зазывного колокола (“к на-а-ам, к на-а-ам”) на колокольне было еще несколько разной величины малых колоколов. В них, либо во все, либо не во все сразу, с определенным перебором, звонил только сам Кука. Чаще это было по окончании службы, когда люди выходили из церкви и направлялись домой, расходились в разные стороны (“туда-сюда, туда-сюда, иди-иди… туда-сюда, туда-сюда, иди-иди…”). Эти колокола звучали не так громко, как зазывной (его звон в тихую погоду был слышен за десятки километров), зато у них был необычайно приятный музыкальный перезвон. Люди, где бы они ни были, услыхав колокольный звон, осеняли себя крестом…

Причастие

Прадеды наши и деды причащались в церкви деревни На́вережье. В Навережье была и волость. Где-то в 1910–1915 годах наши деревни отошли к новому приходу – Киселёвскому. Между деревнями Кисёлево и Ре́пшино построили тогда новую деревянную церковь. В ней и я крещён. И причащался там каждый год в Великом посту перед Пасхой. Сперва на причастие мы ездили с мамой, потом – с тятяшей.

Уклоняться от религиозных обрядов я стал уже будучи школьником начальных классов. Под влиянием учителей становился атеистом. Но папашин ремешок время от времени возвращал меня в ряды “верующих”, и мне волей-неволей приходилось посещать церковь.

Когда же пошел я в Сорокинскую школу, уже причислял себя к взрослым, на гулянья шастал с парнями старше себя. Меня охотно брали в компанию, поскольку всю дорогу я наяривал на балалайке, а парни горланили песни, приплясывали да лупили палками об дорогу. “Чтоб слышно было – ласко́ськие идут!”

В Великом посту грешить остерегались. И старшие блюли, и предстояло, хочешь не хочешь, идти в церковь исповедоваться перед батюшкой, из его рук принимать причастие.

Тем не менее в тот памятный день кое-кто согрешил. Да и как было не согрешить!..

В Тяглице собрались в просторной избе. Вася Христёнок сбегал за гумно, проверил петли на куропаток, принес двух птиц. Тут же кто-то пошутил, что вот, мол, хорошая закуска. Само собой, идею дружно поддержали, и заговорили о том, где раздобыть выпивку. Двое парней мигом куда-то сбегали и принесли водку.

И закрутилось-завертелось! Под общий смех, под шутки-прибаутки куропаток мигом ощипали и сварили суп. Лишь один человек был против этой затеи – старая дева Аниска. Она пела на клиросе, была очень набожной. Пыталась отговорить молодежь от греха – ведь дело-то было в Великом посту. Да разве молодёжь остановишь?

В общем, было весело в тот вечер.

Вскоре, однако, об этом и забыли: мало ли весёлых дней было в молодости!

Вспомнили только на исповеди.

Незадолго перед Пасхой пришли в церковь. Народ подходил по одному к батюшке и каялся полушёпотом в своих грехах. Нас с детства тоже приучали отвечать попу на исповеди “грешен, батюшка”. Потому что, дескать, если скрывать какой-нибудь грех, то незачем и исповедоваться. Поп просто прогонит и не даст причастия. К тому же человек не может не быть грешен, стало быть, лучше уж сразу покаяться. А батюшка за тебя, как и за всех нас, грешных, помолится и попросит у бога прощения. И бог простит. Такой была “установка”.

Идти причащаться сговорились вместе. Витя из Рожнёва был постарше, к тому же из раскулаченных. Нам казалось, что и поп к нему меньше придираться будет. Поэтому все остальные притаились у Вити за спиной. Знали, что батюшка только пожилых принимал по одному, а молодежь – группами, парней – отдельно, девушек – отдельно.

Батюшка пригласил нас на паперть, расставил так, чтобы слышать каждого. Витя оказался как раз прямо перед священником.

– Ну, рабы божии, покайтесь перед господом, какие грехи имеете за собой. Бог милостив и прощает покаявшихся, ибо святая церковь попросит о том за вас…

Отец Сергий говорил тихо и так проникновенно, что у меня бегали мурашки по телу. Но вот про какой грех сказать ему, я не знал. Покуривал – да. Из школьного общежития в окно вылезал и в Тинеи на свидание бегал – да. Но грех ли это? Мяса в посту не ел – тут я чист перед богом. Стоял, ждал, что ответят старшие.

А они тоже молчали, ждали прямого вопроса. Может, кто и покаялся бы в чем, если бы батюшка спросил прямо, а не вообще.

Витя всё же начал:

– У нас первый грех – это водка.

– Ага, грешны, батюшк… выпить любим, – поддержал Витю Володя из Есенки. Все сразу как-то облегчённо зашевелились, переступили с ноги на ногу. Мне подумалось, что надо бы про табак покаяться. Но я не успел. Отец Сергий стал говорить, что питие лишает человека разума. Но если человек не совершал другого греха, то немножко выпить не грешно.

– А может, пьяные-то сквернословили?

– Да, оду́ма, не-е … не знаю, – Витя повернулся к нам и вопросительно на нас посмотрел. Мы согласно опустили головы.

– Это хорошо, – сказал батюшка. – Может, девушек обижали?

– А, не-е, – твёрдо за всех ответил Витя.

– Пищу, может, недозволенную в посту принимали? То грех великий перед господом.

– Не-е, – уверенно начал было Витя, но вдруг Вася Христёнок поднялся на цыпочки и громко прошептал ему в ухо:

– Вить, а куропатку-то ели…

У нас невольно прорвался сдавленный смех. Поп быстро перекрестил нашу компанию и со словами “прости вас, господи”, отпустил. Потом причастил вместе со всеми.

Масленица

На масленице всю неделю нам разрешали кататься на санках (у нас их называли дровя́нки). И мы целыми днями пропадали на Городке.

Мы с Митькой иногда ссорились из-за дровянок, потому что они были одни на двоих. Один катится, другой ожидает. А вот Коле и Ване было дивья́ – у каждого из них были свои дровянки.

Ждёшь – не дождёшься, бывало, пока они все трое приволокутся аж с луга, куда их занесёт, да пока с передыхом поднимутся на Городок. Радуешься, если Митька скривит да опрокинется на спуске – тогда он быстро вернётся, и поеду я. А он возьмет да заартачится:

– Не в счёт, не в счёт!

Тут уж я отбираю санки силой и еду сам. Спуск не такой уж крутой, зато длинный. В самом конце спуска – к р я ж (небольшой холм), под кряж наберёшь еще скорость и катишься далеко по лугу. Зато долго потом тащишься с санками обратно в гору, пока доберёшься до вершины Городка.

– Эх, кабы только катиться, а санки кто б другой таскал, – скажешь, бывало, когда изрядно намаешься.

А тебе тут же давно заученный ответ, который ты и сам хорошо знаешь:

– Любишь кататься – люби и саночки возить.

Это уж точно – сам управляйся. Да еще благодари бога, что бывает масленица. Только на масленице и бывает такая свобода, в другое время не покатаешься.