Живой пример

Он все еще едет за ней? Да, все еще. Словно у него те же желания, что и у нее, или им управляет тот же механизм; он, как и Рита Зюссфельд, замедляет ход, наезжает, как она, одним колесом на тротуар и останавливается перед фонарем.

Да это же Маттисен! Так и есть — редактор Маттисен, сотрудник господина Дункхазе, он проворней ее вылезает из машины, подходит к ней, только чтобы спросить, как далеко продвинулась их работа. И еще — не согласится ли она с ним поужинать?

— Да, — говорит она, — то есть нет, или, может быть, вы подождете меня немного, и я принесу вам нашу рукопись.

— Не торопитесь, — говорит он, — я с удовольствием подожду, я хорошо переношу свое общество.

Рита Зюссфельд, не прощаясь, идет к дому, который освещен ярче соседних домов, подымается по ступенькам и вдруг, повернувшись к машине, машет рукой — не потому, что этого от нее ждали, а просто, чтобы как-то разрядить свое необычное напряжение.

Двери все распахнуты или едва притворены, ничто не изменилось с тех пор, как она ушла, по-прежнему на ее письменном столе лежит папка и разорванный чек, звезды из теста на кухонном столе ждут, чтобы их сунули в духовку. Однако на вешалке она видит волглое пальто Марет, небрежно повешенное на плечики.

— Марет? Где ты, Марет?

Хотя сестра и не отвечает, Рита знает, где она ее найдет, и поднимается по лестнице медленно, но шумно, словно хочет заранее предупредить о своем приходе. Марет уничтожает следы бегства Хайно Меркеля, не поднимает глаз на сестру и не отвечает на ее приветствие. Даже когда Рита входит в комнату, Марет не обращает на нее внимания и продолжает мрачно заниматься своим делом, явно желая уклониться от общения с сестрой. Видимо, надо преградить ей дорогу, чтобы она подняла глаза, пожалуй, лучше всего встать перед открытым шкафом или опустошенной полкой. Боже, с какой сосредоточенностью поднимает Марет с пола его ботинки, как аккуратно ставит их носами вперед, как бережно касается их пальцами, словно желая вдохнуть в них жизнь, впрочем, кто знает…

— Ты могла бы мне ответить, Марет.

Сестра на мгновение замирает в нерешительности и невозмутимо продолжает уборку.

— Что случилось, Марет? Теперь у нас будут такие отношения?

Сестра, не разгибая спины, бросает наконец на нее какой-то неодобрительный, оценивающий взгляд.

— Почему ты не говоришь, что произошло? Почему ты убежала от меня на вокзале?

Движение руки, скупое, отсекающее: не задавай, мол, такие вопросы, они уже пи к чему. Красный шарф, синий шарф, белый шарф — она складывает их один за другим, приглаживает рукой и убирает в шкаф.

— Если ты считаешь, Марет, что я в чем-то виновата, то объясни, в чем?

Ясно, что старшая сестра, хотя она в этом никогда не признается, лишь ждала подобного вопроса или какого-то слова, что явилось бы поводом, потеряв всякое самообладание, обрушить на Риту все накопившиеся упреки, точно Рита могла позволить себе все что угодно, но только не спрашивать, в чем ее вина, Марет поворачивается к ней и с такой яростью взмахивает кожаным ремнем, что раздается резкий, как удар кнута, хлопок.

— Ты и правда не знаешь, что произошло? Все еще не знаешь?

Она явно не в силах говорить, стоя вот так, в напряжении, против сестры, она должна снова чем-то занять руки, чтобы бросить ей в лицо обвинение и высказать свои обиды.

— Ну вот, ты своего добилась, Рита, благодаря тебе он понял, чего он действительно стоит, и, если хочешь знать, на его месте я бы тоже ушла.

Снова застучало в висках и возникла ноющая боль в желудке, от которой ей стало дурно.

— Прости, Марет, но мне надо сесть.

— В его состоянии, при его ранимости, ты же знаешь, Рита, как он подозрителен, как боится всего, что походит на сочувствие. Ему только одно могло помочь: признание со стороны без всякого снисхождения.

Рита Зюссфельд достает из пачки сигарету, но забывает прикурить.

— Но я, Марет, я-то здесь при чем?

— Хайно выяснил, кому он обязан премией, он узнал, кто организовал для него в жюри недостающий голос, понимаешь? Скорее всего, он даже прочел протоколы ваших заседаний.

Рита Зюссфельд замечает, что сигарета начинает дрожать у нее в руке; она быстро перекладывает ее в другую руку, но дрожь не унимается.

— Хорошо, Марет, действительно я хотела ему помочь, признаюсь в этом. Мы обе знаем, что ему нужно в его положении, ты сама это сказала: признание со стороны, одобрение. И я добыла ему признание, но только вот не учла его подозрительности. В этом я должна себя упрекнуть.

— Не только в этом, Рита. Теперь ты, надеюсь, поняла, что можно натворить необдуманным сочувствием.

— Ты с ним говорила? — спрашивает Рита.

— Он позвонил по телефону, — отвечает сестра, — он спросил тебя, но ты еще не вернулась. Он оставил здесь все, что получил твоими стараниями, — чек, диплом, проклятую премию. Да, именно благодаря тебе он узнал, чего он стоит: иждивенец, которого содержат из милосердия, конченый человек, получивший премию только из-за своей болезни.

Немой протест Риты Зюссфельд — она, будто защищаясь, в гневе вздымает руки, но потом медленно опускает их; неясно, поймет ли Марет смысл ее слов.

— Но это и вправду была, на мой взгляд, лучшая работа. Никогда в жизни я не выступила бы за Хайпо, если бы не была так убеждена в том, что его исследование неизмеримо выше других. Ты мне веришь, Марет?

Ни одна вещь, которой пользовался Хайно, не кладется как попало назад в ящики и на полки, даже пресс-папье из стекла и латуни бережно расставляются по старым местам. Похоже, Марет легче обвинять сестру, не глядя на нее, когда она приводит все в порядок; сказанные фразы звучат холоднее и неумолимее, словно давным-давно обдуманные. Вот основные обороты ее обвинения: этим ты… теперь для тебя… остается только признать, что…

И тогда Рита тихо спрашивает, куда он уехал или куда собирался уехать, а сестра отвечает неопределенно: ясно только, что это навсегда. Рита предлагает позвонить в Ганновер его школьному другу, тому странному аптекарю, может быть, хоть что-нибудь удастся узнать, но Марет не откликается на это предложение, она знает, что аптекарь тот уже умер, а значит, Хайно не может у него остановиться. Тогда Рита Зюссфельд спрашивает самое себя, что же теперь вообще можно предпринять, и Марет отвечает:

— Можешь радоваться, ты добилась того, чего хотела.

Как это понять? Не значит ли это, что теперь им трудно будет жить здесь вдвоем? Отказ от совместной жизни? Ах, Марет… Рита хочет что-то сказать, но не говорит. Она идет к двери, ждет, когда Марет кончит наконец уборку и хоть разок взглянет на нее. Так все и происходит.

— Да, можешь радоваться, — повторяет Марет.

— Послушай, Марет, послушай и погляди на меня, — говорит Рита Зюссфельд, — ты все выдумываешь, ты полагаешь, что только история с премией заставила его уйти, с премией, которую я помогла ему получить. Уверяю тебя, Марет, это был лишь последний, желанный предлог, он уже давно решил уйти, с того дня, как заметил, насколько зависит от тебя из-за болезни. Он уже давно не мог выносить этой зависимости, поэтому главное, что ему нужно, это стать самостоятельным.

С каким спокойствием выдерживает Рита враждебный взгляд прищуренных глаз сестры и с каким самообладанием отвечает она на вопрос Марет: «Откуда ты это знаешь? Откуда?»

— От него самого. И уж скажу все до конца: у него иногда было чувство, что худшее, что он мог бы тебе сделать, это выздороветь, он боялся обесценить этим те жертвы, которые ты ему приносила во время его болезни. Так он мне сам сказал. Нет, Марет, он ушел не потому, что был разочарован премией, а потому, что должен себе доказать, что может обойтись без тебя.

— Он говорил об этом с тобой?

— Да, — отвечает Рита.

Как ведут себя после такого открытия? Можно ожесточиться в обвинениях, например, или уличить во лжи, в клевете, или отречься. Можно ожидать, что старшая сестра скажет нечто такое, что неминуемо приведет к полному разрыву, но Марет реагирует так, как Рита не могла и предположить: согнувшись, как-то одеревенев, она направляется к креслу — чудовищу, садится в него, стягивает себя кожаными ремнями и защелкивает замки. Нет, она вовсе не испытывает их прочность, а просто неподвижно сидит, словно собирается просидеть так всю жизнь или, что тоже верно, навсегда отучиться чего-то ждать.