Страница 94 из 135
— Как, товарищи, решим? Какое еще есть предложение? — спросил несколько растерянный Громов. На председательском посту он был менее года. Возглавлял прежде леспромхоз, пятнадцать лет возглавлял, превосходно знал лесное дело, но с вопросами агротехники сталкивался впервые и никак не мог решить, кто тут прав — Серошевский ли, главный агроном района, или агроном из Воскресенского. И тот убедительно говорит, и другой дельно — что ты скажешь!
Человек, у которого Лаврентьев спрашивал в начале заседания о Карабанове, поднял руку.
— Прошу, товарищ Лазарев! — Громов кивнул головой.
— Я не согласен, — сказал Лазарев, слегка окая, — никак не согласен. Выходит, что? Что урожай–то выше на тех участках, где ямы были. Какой же вред! Спасибо воскресенскому агроному сказать надо — смикитил, не дал добру пропасть. А мы — бух выговор. Как же так! Я сидел и думал: чтой–то мы в своем колхозе оплошали? Толковое дело эти ямы. А может, не будь их, так и виды на урожай были бы не сто двадцать пудов, а только шестьдесят да сорок. Мое предложение — никаких выговоров.
Снова поднялся Серошевский, снова что–то множил и делил. И снова цифры говорили о том, какой ущерб урожаю принесли ямы Лаврентьева.
Вышла заминка. За столом президиума совещались.
В зале шумели. Громов в конце концов сказал, что у него есть третье предложение — не строгий, а просто выговор. Проголосовали. Большинством в два голоса прошло предложение Громова — выговор. Серошевский скорбно и демонстративно покачал головой: что, мол, делаем, потворствуем самовольству и партизанщине. К чему это приведет?
Лаврентьев вышел во двор к заскучавшей Звездочке. Она тихо заржала, увидев его, заплясала возле коновязи. Вышел и Лазарев, тоже к своей лошади.
— Вы, товарищ Лаврентьев, на колхозном бюджете или на районном? — спросил он дружелюбно.
— На районном.
— То–то и оно.
Лаврентьев вскочил в седло, уселся на лошадь и Лазарев. Поехали рядом, стремя в стремя.
— Как же воскресенцы опростоволосились? — продолжал Лазарев. — Я Антона–то Суркова хорошо знаю, вроде бы смекалистый мужик, а сплоховал. Надо вас на колхозный бюджет взять, чтоб от этого Серошевского и зависимости никакой. Он змея болотная. Он этак выговоры каждому райзовскому специалисту по два в год втыкает.
— А что же районное начальство смотрит?
— Он ему, начальству, пыль в глаза пускать наловчился. Такой мудрый разговор разведет — только держись. А главное — все у него партия и правительство. Пройдошливый. Никак под него не подкопаешься. Он за партию, за правительство, что за печку, прячется. А я скажу, окажись тут сегодня на исполкоме сам председатель Совета Министров, он бы определил: прав ты, мол, агроном Лаврентьев. А Громову бы не поздоровилось. Хотя как сказать про Громова… Он в лесном деле голова. В лесном деле его не проведешь. В сельском хозяйстве послабже.
На окраине попутчики распрощались.
— Шел бы к нам, товарищ Лаврентьев. У нас колхоз куда как богаче Воскресенского, — сказал Лазарев.
— Нет уж, как–нибудь и в Воскресенском проживу.
— Это правильно. Летать с места на место негоже. — Лазарев пришпорил лошадь и зарысил в сторону по пыльному проселку.
Лаврентьев ехал медленно, удерживал Звездочку, тоже порывавшуюся перейти на рысь. Ему надо было многое продумать. Выговор есть, но есть и кое–какие тропинки к разрешению воскресенской проблемы. Звездочка сердилась на медлительность, косила глазом на своего седока. Умный был глаз, понимающий. Звездочка как бы хотела сказать: «Брось ты, Петр Дементьевич, расстраиваться. Недаром сказано: все мы немножечко лошади. Всем нам хочется, чтобы ласковая рука хоть изредка, да потрепала по холке. Верно же?»
Подъезжая к селу, Лаврентьев увидел голого по пояс человека. Человек сидел на корточках под осиной в стороне от дороги и увязывал полосатый узелок. Кто бы это мог быть — из воскресенских или из совхозных? Натянул поводья, заставил Звездочку перепрыгнуть через канаву.
— Петр Дементьевич! — закричал ему навстречу ломкий голос подростка. — Ворочайте назад! Они злые, коня застрекают.
Озадаченный Лаврентьев соскочил наземь, подошел. Голос был знакомый, а самого человека никак не узнаешь. По–мальчишески костлявый, со слипшимися от пота волосами, с каким–то страшным, перекошенным лицом, на котором в одну необъятную лоснящуюся опухоль слились щека, нос, губы и в распухших веках исчезли глаза, он поднялся с земли, сделал попытку улыбнуться, отчего стал еще страшней.
— Костя, да это ты! Что случилось?
— Сплоховал, Петр Дементьевич. Не уследил, они взнялись и прямым ходом в лес. Ни брызгалки не захватил, ни сетки, припустился за ними что было духу… Главную–то силу снял с ольхи. — Он указал рукой на лежавшую под деревом полосатую рубашку, с перевязанными рукавами, воротом и подолом, в которой шло свирепое шевеление, сопровождаемое басовитым гудом. — А другие сорвались, да вот и разукрасили. Вό вьются вокруг, вό вьются!.. — Костя отмахивался от пчел. — Царицу отбить, что ли, хотят? — На поясе у него висела маленькая, в кубический вершок, клеточка из тонкой металлической сетки, и в ней топырила слюдяные крылья неповоротливая, желтоглазая пчелиная мать. — Рубашка все развязывается… Не донести, — добавил Костя.
— На–ка и мою. — Лаврентьев стал сбрасывать сорочку. Тотчас он почувствовал щемящий укол в шею, под лопатку, в плечо. — Ну, дружище, тебе, я вижу, покрепче моего сегодня досталось, — засмеялся он, поскорее застегивая пиджак.
Костя не спросил, где и за что досталось агроному. Он был занят своей работой. Нет большего позора для пчеловода, чем упустить рой. Костя его не упустил, дяде Мите не удастся позлорадствовать. Костя целый час гонялся за роем по кустам в лесу. Матка оказалась не в меру капризная. Вот, кажется, облюбовала сучок, устроилась на нем, плотной массой липнут вокруг нее пчелы… Нет, бац, поднялась — что ей не сиделось! — дальше тянет. И так раза три–четыре: сядет, взлетит, сядет, взлетит. Костя и надежду потерял когда–либо догнать ее. Но в ольховой тени и чаще рой запутался и вынужден был обосноваться прочно. Длинной тяжелой грушей повис он на тонкой, согнувшейся под его тяжестью ветке. Костя тотчас превратил свою рубашку в мешок, подвел подолом — один конец в зубах, другой левой рукой оттянул — под скопище пчел и стал сгребать их горстью, что горох. Его беда — в спешке оступился и нечаянно ударил ребром ладони по ветке. Часть пчел рассыпалась и разлетелась. Костя перепугался, не улетела ли матка. Но матка была уже в мешке, он достал ее и посадил в клетку. Теперь разлетевшиеся пчелы преследовали белобрового парнишку, мешали ему нести дорогую ношу. Да и рубашка — то в вороте развяжется, то в подоле.
Помощь Лаврентьева оказалась очень кстати. Костя обернул свой мешок его сорочкой, перетянул поясом и, неся пчел в отставленной далеко руке, побежал к Воскресенскому. Лаврентьев зарысил сзади. Звездочка разыгралась, все время ей хотелось держать свою морду над Костиным ухом, ее приходилось осаживать.
Первый, кого Лаврентьев встретил в селе, был Антон Иванович, который сразу спросил:
— Ну как, зачем вызывали?
Лаврентьев вкратце рассказал ему суть дела.
— Что?! — на всю улицу заорал Антон Иванович. — Выговор? Да они в уме ли? Петр Дементьевич, — к Дарье!..
Дарья Васильевна была на скотном дворе, пробовала, как действуют автопоилки. Восторгалась. Переходила от одной к другой, к третьей, нажимала клапан, следила за плавным подъемом воды, жалела, что коровы на пастбище. Увидав в воротах председателя с агрономом, она поманила их.
— Мужики, мужики! Красота, глядите, какая!
Но на лице Антона Ивановича была изображена такая ярость, что Дарья Васильевна и об автопоилках позабыла, утерла руки передником, поправила на голове платок.
— Дарья, — закипятился Антон Иванович, — ты партийный руководитель, я хозяйственный. Сейчас в район полетим, — возьмем машину. Агронома нашего бьют. Понимаешь?
— Как так бьют?