Страница 1 из 135
Всеволод Анисимович Кочетов
Избранные произведения в трех томах. Том 1
ПРЕДМЕСТЬЕ
Повесть
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Окно распахнулось так, будто в него ударили ногой. На пол звонкой пригоршней брызнуло мелкое стеклянное крошево. Старое бревенчатое здание скрипнуло, шевельнулось в балках; стало пыльно в комнате — падало белое с потолка.
Долинин вышел из–за стола к разбитому окошку. На Неве, в буром редеющем дыму, стеной стояла грязно–синяя льдина с примерзшим трупом в темной шинели; кто это там — свой или немец, — было не рассмотреть на таком расстоянии; схватил бинокль со стены, но опоздал: льдина грузно перекинулась и, навсегда скрыв свою ношу, ушла под воду.
Холодный ветер сметал на сапоги Долинину порыжевшую за зиму вату с подоконника, вскидывал бумаги на столе, шелестел листками настенного календаря, тоже запыленными и рыжими, подобно этой вате, посыпанной цветными бумажками. Стоял апрель, а календарь в кабинете секретаря райкома хранил прошлогоднюю, декабрьскую, дату: казалось, никого здесь, в скрипучем домишке над речным обрывом, не интересовал больше ход времени.
За окном шумел ледоход. Сталкивались и дробились ледяные поля, несли на себе к Ленинграду обломки бревен, ржавые каски — то с алыми звездами, то с черными крестами, смятые коробки от пулеметных лент, обрывки шинелей, а порой, как минуту назад, и тех, кто когда–то ходил в этих шинелях. Плывший сейчас, прокопченный минными разрывами, истоптанный сапогами и валенками лед всю зиму лежал нейтральной полосой в верховьях Невы — между ее левым, занятым немцами, берегом и правым, где держали оборону части Ленинградского фронта.
Долинин прикрыл створки окна — бесполезно: двух стекол недоставало, ветер все так же свободно врывался сквозь них с реки.
Поежился, засунул руки в рукава полушубка и начал быстро шагать по комнате. Но застывшие, негибкие ноги плохо слушались, — присел на холодный клеенчатый диван возле большой гофрированной печки.
Перед печью грудой лежали сырые дрова, наколотые шофером Ползунковым; из раскрытой дверцы торчали наружу комли закопченных поленьев. Долинин пытался заставить их гореть еще утром, но помешал этот, как всегда неожиданно начавшийся, артиллерийский налет немцев.
Долинин подсел к печи и стал дуть в ее холодное устье. Взметнулась клубами пыльная зола. Закашлялся. И тотчас отворилась дверь. Закутанная в серый пуховый платок, Варя Зайцева спросила:
— Вы меня, Яков Филиппович?
— Отнюдь, Варенька, отнюдь.
Девушка снова прикрыла дверь. Долинин переложил в печке обугленные дрова и в груде стянутых шпагатом папок с бумагами, которые с осени были сложены в углу за шкафом, принялся отыскивать что–нибудь уже ненужное для дел райкома, но вполне пригодное на растопку.
Он взял одну папку, перелистал несколько страниц и, совсем позабыв о цели своих изысканий, с интересом вглядывался в колонки цифр, в аккуратно подклеенные фотографии. Перед глазами его возникали молодые фруктовые сады, шли через ржаные поля комбайны, вихрилась солома над молотилками, на водопой гнали стада пестрых, холмогорских, и бурых, швицких, коров, мчались по дорогам молочные цистерны, густая ботва покрывала борозды картофеля и овощей, среди высоких клеверов торчали крыши пчелиных домиков, и даже казахстанский каучуконос увидел Долинин на снимках — кок–сагыз, не без труда прижившийся на ленинградской земле.
Вспоминались люди… Может быть, многих уже нет и в живых, только остался вот этот рассказ об их делах, отпечатанный на глянцевой плотной бумаге: копия отчета, посланного весной тысяча девятьсот сорок первого года в Москву на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку.
Взял из груды вторую папку, прочел на ней: «Выписки из протоколов конфликтных дел». Снова знакомые имена, снова воспоминания. Время сделало свое дело: решенные однажды вопросы не казались сегодня такими ясными и бесспорными, как было прежде… Кто не знал в районе директора совхоза Семена Антропова? Хотя и любил человек покричать, пошуметь, посвоевольничать, но дело свое знал и хорошо его делал. А вот уперся, не захотел репчатый лук сажать. «Разорю совхоз вашим луком, — доказывал он на бюро райкома. — Денег на семена надо много, труда уйдет уйма, а результат? Неизвестен. Отказываюсь!»
Странно выглядела эта луковая баталия теперь, когда Семен стал боевым командиром. Долинин читал недавно в газете о том, как батальон Антропова отбил «психическую» атаку немцев где–то в районе Киришей. «Кто его знает, — думал он, перелистывая пыльные странички, — может быть, и в самом деле не надо было настаивать на этом луке? Может быть, не райком, а Антропов был прав? Может быть, поспешили тогда с выговором?»
Принялся было за третью папку, но в дверях возник измазанный маслом и бензином Ползунков и, указывая гаечным ключом через плечо, сказал полушепотом:
— Яков Филиппович, какой–то генерал к вам просится!
Не успел ответить уже исчезнувшему Ползункову — в кабинет, как всегда сутулясь, в серой барашковой папахе и неизменном, зимой и летом, черном кожаном пальто, вошел, сомнения не было, Лукомцев.
— Федор Тимофеевич! — Долинин радостно шагнул к нему.
Они обнялись, как старые, хорошие друзья. Да они и были старыми, хорошими друзьями. Сколько лет подряд, когда училище, где начальствовал Лукомцев, выезжало лагерем в окрестности Славска, забрасывали они вместе по воскресеньям спиннинги в быструю Ижору. А та сентябрьская ночь под лохматыми, навалившимися на землю тучами, во мраке которой через Славск проходили последние батальоны Лукомцева, ночь, когда при свете нескольких пестрых елочных свечек сидели они вдвоем в пустом кабинете Долинина, — разве одна она не сдружит на всю жизнь?
У Долинина уже было письменное предписание областного комитета партии оставить в подполье для партизанской борьбы второго секретаря — Наума Солдатова, а самому выезжать в Ленинград. Но он все никак не мог решиться покинуть район, он даже и Ползункова отправил с машиной в самый ближайший к Ленинграду совхоз, — якобы затем, чтобы проверить, как идет эвакуация рабочих; он сделал все для того, чтобы остаться вместе с Солдатовым, с партизанами, и, если подумать теперь, Лукомцев увез его тогда почти силой… На южных окраинах Славска уже были слышны удары немецких танковых пушек, в темноте за Ижорой рычали их дизеля, гул вражеского наступления нарастал на Вырицкой дороге, занимались пламенем от термитных снарядов деревянные домики в яблоневых садах… Лукомцев крепко сжал его руку повыше локтя и повел. Большие английские часы с железным циферблатом, которые так и остались стоять в углу кабинета, — Долинин, как сейчас, слышит их безрадостный, прощальный звон, — пробили вслед четыре раза.
На половине пути к Ленинграду длинный щегольской лимузин Лукомцева едва избежал столкновения с взбесившейся «эмкой», которая мчалась навстречу без огней. Ее вел Ползунков. Позже шофер рассказывал, что в ту минуту был готов на все, вплоть до «ручной расправы», но произнес только с укоризной: «Яков Филиппович, Яков Филиппович!» — и стал разворачивать «эмку». Долинин сделал вид, что ничего не случилось, попрощался с Лукомцевым и пересел к Ползункову. Некоторое время машины шли одна за другой, близко, почти впритык. Затем их разъединили военные грузовики, и Долинин с Лукомцевым больше уже не встречались.