Страница 14 из 18
Настя досадливо цокнула языком. Она сопереживала матери.
Ирина Егоровна развела руками.
– Я же не понимала тогда – никто меня не научил этому! – что для женщины главное достоинство: ждать. Ждать и терпеть... И по возможности не показывать вида и веселиться...
В этот момент Настя поняла, отчего мать никогда и ничего не рассказывала ей об отце: Ирине Егоровне – женщине амбициозной, чрезвычайно самолюбивой – было попросту стыдно вспоминать о той жалкой роли, когда она играла в том далеком романе.
– И он пришел? На переговоры? – нетерпеливо спросила Настя.
– Да, пришел, – кивнула Ирина Егоровна. – Я кричала что-то в трубку, и он кричал, были какие-то помехи на линии, вокруг моей кабинки собралась толпа... Словом, все было ужасно... Но главное, его тон был совсем иным, чем тогда, в стройотряде... Холодным таким, отстраненным, даже высокомерным... Совсем не так он говорил со мной летом, на берегу Енисея... Это я, несмотря на помехи и полторы тысячи километров расстояния, сумела заметить... «Ты мои телеграммы получил?» – спрашиваю. Да, говорит, получил. «А почему же не ответил?» А чего, говорит, писать, деньги зря тратить... «Как ты, что ты?» – кричу. А он только усмехается: да все нормально, мол, все у меня прекрасно. Приедешь, говорит, все обсудим... А что обсудим?... И – ни слова теплого! Ни словечка о любви!... Вышла я из автомата в растрепанных чувствах. Поплакала... Потом себя успокоила: да его холодность, наверное, объясняется тем, что неудобно ему кричать о своих чувствах. Он ведь тоже на «переговорке», в кабинке был, а там – вокруг народ... Наши же студенты... Я себя успокаивала: парни, они ведь такие – обычно застенчивые, не любят о своих чувствах на весь мир кричать... В общем... – продолжала она, – себя успокоила и стала дни считать – когда же я наконец в Москву поеду. С Эдиком со своим, – мать усмехнулась, – ненаглядным увижусь... Словом, произошла, как я потом только поняла, классическая история: она влюблена, а он – разлюбил... Точнее даже: и не любил, наверно, никогда... Как там этот подлец Онегин говорил: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей...»
– Легче, – машинально поправила Настя.
– Что? – высокомерно произнесла Ирина Егоровна.
– Пушкин писал: «Тем легче нравимся мы ей».
– Ах, да какая разница! – досадливо воскликнула мать.
Вот такой – нетерпимой, себялюбивой – Ирина Егоровна гораздо больше походила на себя самое, и Настя задалась вопросом: куда же делась та влюбленная, робкая, трепещущая студентка?... Что же матери пришлось пережить, прежде чем она превратилась в столь знакомую Насте с самого детства «железную леди»?
– Вот, ты меня сбила, – капризным тоном пожаловалась мать. – О чем я говорила?
– Как ты возвратилась с юга в Москву.
– Ну да, вернулась... И на следующий день по возвращении помчалась в институт. Вся трепетала, как осиновый лист: я его увижу... И сразу же, утром, – увидела... Идет он мне навстречу, веселый, с друзьями – а на правой руке, на безымянном пальце, у него – золотое кольцо!...
– Да ты что! – непроизвольно ахнула Настя.
– Да-да, – покивала мать. – Ну, он меня увидел – в лице изменился... Ребятам что-то бросил, подошел ко мне. Ухмыляется: «А я вот женился». Меня как будто обухом по голове ударило. Я стою, не пойму, что происходит, – и все надеюсь, что это шутка, вот сейчас он скажет, что это розыгрыш, что он просто пошутил... Ведь совсем недавно, летом, он такие слова мне говорил, таким нежным был... А он начал что-то лепетать: о невесте в своем Камышине, что у них свадьба давно намечалась, и он не мог нарушить слово... Что он меня, дескать, всегда любил и всю жизнь будет помнить... Что, мол, то время, что мы провели вместе, – лучшее в его жизни... В общем, нес обычную мужскую галиматью – у меня все в голове плыло, я и не поняла половины... Повернулась и убежала...
Настя сочувственно кивала, и на глаза ее наворачивались слезы.
«Да, мужики – мастера бить по самому больному», – подумалось ей, и сразу вспомнился эпизод из ее собственной жизни: подонок Валера, оскорбивший ее на маскараде в университете...
А мать продолжала свой рассказ:
– Не помню, как я добралась в тот день до дому... А вернулась – у меня сразу температура подскочила... Жар... Не знаю, что это было: грипп, простуда – или просто нервы... В общем, я провалялась целую неделю – в буквальном смысле в бреду, в горячке... А потом мать потащила меня к своей врачихе...
– Помню ее, – кивнула Настя. – Она мне еще о Николеньке первой сказала...
– ...И та поставила мне диагноз, – мать метнула короткий строгий взгляд на Настю: как смеет та ее прерывать. – Диагноз был простой: беременность, шесть недель.
Ирина Егоровна вздохнула.
– Ну а что родители? – поинтересовалась Настя.
– Мать сначала просто вздохнула: «Нагуляла...» А вечером они устроили совместно с Егором Ильичом семейный совет. Решали, что со мной делать. Отправить на аборт? Женить на «подлеце» насильно? Стереть в порошок соблазнителя? Исключить его из комсомола, выгнать из института, отправить в армию, в дисбат!... Но я сама уже к тому вечеру все для себя решила. Решила ясно, твердо и бесповоротно. Мне сразу стало так легко и спокойно-спокойно – и поэтому я себя с этой позиции никому уже не давала сбить. Итак, я постановила: во-первых, буду рожать. В любом случае. Одна, с мужем – неважно... А во-вторых, я не унижусь до того, чтобы сводить счеты с подлецом – тем более с помощью отца или парткома. Пусть он живет как хочет, и господь ему судья!...
Глаза Ирины Егоровны гордо сверкнули.
– Ну а все, что случилось дальше, ты знаешь. – Мать усмехнулась. – В мае следующего года родилась ты. И мои родители, твои бабка с дедом, так никогда в жизни и не узнали, кто на самом деле твой отец. Хотя мать не раз ко мне с расспросами подступалась... А с ним самим, подонком, мы никогда в жизни больше даже и не разговаривали... Когда мы в тот год встречались вдруг в коридорах в институте – а у меня уже пузо, извините, на нос лезло, – он отворачивался и бочком-бочком прошмыгивал куда-то в сторонку... А с апреля шестьдесят пятого года, как я в академку ушла, мы и не виделись больше никогда... И хотя меня подговаривали – и Люсьена, и другие девчонки: написать на него заявление в комитет комсомола, навсегда испортить ему жизнь – я до этого не унизилась... И парни наши ему хотели темную устроить – да только я им тоже строго-настрого запретила... Не стоил он больше ни моего внимания, ни чьего-нибудь внимания вообще! И мести тоже не стоил!...