Страница 15 из 18
– И ты не знаешь, – после паузы осторожно спросила Настя, – что с ним, моим отцом, дальше стало?
– Отчего ж не знаю, – усмехнулась Ирина Егоровна. – Знаю.
– Ну и?...
– Не «нукай», – строго сказала мать. – Приезжал он сюда, в Москву, на встречу однокурсников. В восемьдесят шестом году, на двадцатилетие окончания института. Из своего Камышина приезжал. – Губы Ирины Егоровны презрительно искривились. – Я сама его не видела, но мне про него Люсьена рассказывала... И не узнала б его, говорит, настолько Эдик переменился. Толстый стал, лысый, с золотыми зубами... Однако все те же ужимки, гитара, песенки – да только смотрится это теперь, не в двадцать лет, а в сорок, очень смешно... Женат он все на той же... На нашей, – мать презрительно хмыкнула, – разлучнице... Он показывал Люсьене ее фотографии... Толстая, старая корова, поперек себя шире... Она у него на ткацкой фабрике работает, мастером смены. А сам он – заместитель начальника СМУ. Есть у них двухкомнатная квартира в панельном доме, дачка шесть соток, автомобиль «Запорожец»...
Мать язвительно фыркнула.
– Тихое провинциальное счастье... Ну и двое детей у него. Уже взрослых... Однако они вместе с ними живут – в той самой двухкомнатной панельной конуре... Могу себе представить!... Дочка у него имеется – так сказать, твоя сводная сестра... И родилась она на несколько месяцев позже тебя, в июне шестьдесят пятого...
– Значит, он...
Настя не договорила, испугалась реакции матери. А хотела она сказать, что отец, выходит, в одно и то же лето и ее, Настю, зачал... И от совсем другой женщины – ее сестру...
– Ну да. – Мать поняла Настину мысль, усмехнулась. – Папаня твой – настоящий бык-производитель... Был... – Она презрительно хмыкнула. – Имеется у него также сын, на четыре года младше тебя – стало быть, двадцати одного года от роду... Люсьена мне говорила: жаловался Эдик на свою жизнь... Недружно, говорил, они живут: и с женой, и с детьми. Собачатся. Дочка все замуж никак не выйдет... Сын уже за воротник закладывает... В общем, не случилось ему в жизни счастья... Бог – или какая там есть наверху высшая сила? – его за меня покарал...
– А про тебя? Про тебя-то он что, не вспоминал? – поинтересовалась Настя.
– Ну еще бы не вспоминать! – горделиво и злорадно усмехнулась мать. – Еще как вспоминал!... Как подвыпил, стал плакаться Люсьене: ах, какой он дурак был, какую девушку упустил... Как он жалеет... И по ночам, дескать, я ему снюсь... Все телефончик мой у Люсьены выспрашивал – да она ему не дала... Еще не хватало! Пусть, старый провинциал, локти себе теперь покусает...
– Что же ты, мама, никогда мне про него не рассказывала? – с легким упреком спросила Настя. – Даже когда я уже взрослая стала?
– А зачем это? – Немедленно ощетинилась мать. – Чтоб он приезжал сюда, в мою квартиру?... Чтобы детей этих несчастных – твоих, с позволения сказать, сводных братьев-сестер – сюда, к нам в Москву, привозил?... Знаю я этих провинциалов!... Их мне тут еще не хватало!
«Да, – подумала Настя, – теперь понятно, почему ты, мать, так, в штыки, приняла моего Арсения... Ожегшись на своем молоке – ты дула на мою воду...»
Но... Вслух Настя ничего не сказала. Не время сейчас спорить и выяснять старые обиды.
Все-таки мать – ее мама! – умирала.
Умирала от рака.
...Когда Настя вернулась домой, Арсений не спал. Он никогда не ложился, пока она не возвращалась – когда бы это ни было: в одиннадцать вечера, в час или в два ночи...
Вот и сейчас: он сидел на кухне, курил, как паровоз, – лагерную «Приму», пил дочерна заваренный чай «Бодрость» и стукотал что-то на машинке. Делал вид, что страшно увлечен работой. Даже головы не поднял, когда она хлопнула входной дверью и заглянула на кухню из коридора. Но она-то видела: на самом деле он ждет. Ждет и волнуется... И в ее сердце, измученном рассказом матери, торкнулись любовь, нежность – и радость: он ждал – ее, и волновался – из-за нее, и не спал – из-за нее...
Сенька сделал вид, что с трудом отрывается от работы, словно бы нехотя поднял на нее глаза. (А она видела: неправда, неправда! Все это игра! На самом деле он рад. Чертовски рад ее видеть!)
Арсений буркнул:
– Чего ты так долго?
– Как Николенька? – ответила вопросом на вопрос Настя.
– А что ему сделается! – с наигранным неудовольствием нахмурился Арсений. – Спит.
– Покормил?
– Нет, – язвительным тоном отвечал Сеня. – Чего это я его буду кормить?... Наоборот, я ему клизьму поставил. С патефонными иголками.
– Се-ня! – пытаясь быть строгой, прикрикнула она.
– Да покормил, покормил... – шутливо поднял руки вверх Арсений. – В слоника мы с ним играли... В слоника-папу и слоника-сыночка... Иначе б я кашу в него не впихнул... Что это за манера – играть за едой? – ворчливо продолжал Арсений. – Ты приучила... Странный обычай – любой ценой ребенка накормить! Дикий обычай, советский, нецивилизованный... Никто в мире детей насильно не кормит. Жрать захочет – сам поест...
– А ты-то ужинал? – спросила, уводя разговор в сторону, Настя.
Ей был мил псевдоворчливый тон вечерней перепалки. Она душой отдыхала, отмякала после всего горестного и жуткого, что навалилось на нее только что. После всего, что рассказала ей мать.
– Да ужинал, ужинал... – ответствовал Арсений. – Картошки вон себе нажарил.
Настю всегда поражала (и, признаться, радовала) полная неприхотливость Сеньки в еде. Он готов был есть что угодно – лишь бы утробу набить: картошку – так картошку, макароны – так макароны, а мог и попросту хлеба с солью намяться. Вполне объяснимая непритязательность – с его-то прошлым. И очень, честно говоря, ценная – по нынешним-то дефицитным временам.
– И тебе я картохи оставил, – продолжал Арсений, неофициальный Настин муж: супруг не венчанный, не расписанный... – Будешь шамать?...
И тут же, без перехода, наконец спросил:
– А где ты была? – И пристально посмотрел ей в глаза.
Под таким кинжальным взглядом не соврешь.
Настя не выдержала Сенькиного испытующего взгляда, отвернулась и тихо проговорила:
– У матери.
– Вот как? – холодно поднял брови Сеня.
– Да.
Лицо Арсения замкнулось. На нем отразилась целая палитра негативных эмоций: и брезгливость, и отвращение, и сдержанный гнев.