Алиса в стране Оплеух

Я не против отношений за ширмой, но, помилуйте, дражайшая графиня Волконская Наталья Петровна!

Муж ваш – Государственный человек, народный Прокурор – на представление взирает с третьего ряда, ножками сучит, ручки потирает, словно шелуху сдирает, умиляется нашему искусству, а тут – вдруг, да ширма сейчас упадёт, когда я вас оседлаю, белая горлица?

Конфуз вам, а меня – в кандалы и на рудники в Магадан, где в штольнях никогда Солнце не всходит.

Не желаю превратиться в жертву для шашлыка на грузинском празднике поедания свиней; дерзаю, преодолеваю сели и магмавые реки, беру от человека морковь и капусту, а после отдаю экскременты и оплеухи раздаю, потому что иначе – нельзя, неприхотливо, если мы проживаем в стране оплеух».

Сказал и не рад, словно попал в агрегат для скатывания сена в рулоны.

Графиня Волконская Наталья Петровна меня по щекам бьёт, раскраснелась, и кажется, от побоев ещё в больший раж входит, заводит себя на золотой невидимый ключик.

Шепчет, а губы распухли, жаркие, и из нутра графини пламя бьёт Вечное:

«Приятно, когда гусар знатный изъясняется в непосредственной близости мужа; пикантно – муж через ширму, а мы – кони волшебные, за ширмой новый Мир творим с руками и ногами – легче так жить среди чудищ.

Во мне переворачивается питон, и имя ему — Человеколюбие.

Овладей мной, опричник с усами Кролика.

Овладеешь – я задумаюсь – правильно ли я понимаю свою мечту – в лодке под белым зонтиком прокатиться от Астрахани до Будапешта?

Тайная жизнь артистов – победа Мира фей и гномов над эгоцентризмом богатых мужей и бедных жён, победа над частнособственническими интересами захудалого режиссера.

Ограбь меня, друг мой сердечный!

Подло – со злостью мелкого подмастерья – вырви мне зубы, отрави ликёром Шартрез, но только люби меня, здесь, сейчас, за кулисами народного театра, воплоти мечту и очисти воздух подлинного искусства от мелких склок и непониманий.

Догоняй же меня, гренадёр!

Догонишь – я твоя!» – засмеялась, неловко повернула белые ягодицы – ширму сбила, но не обратила внимания, бегает по сцене, смеется, а из одежды на графине – только чепец, да и тот спадает осенним листом.

Я в несвежих панталонах, в цилиндре – краснею – под шкурой не видно, – озираюсь, жду, что молния гнева зрителей меня пронзит от кончиков ушей до хвоста.

Граф Волконский заливается – дитя снегов, каблучками стучит, – супругу обнаженную увидел, полагает, что так положено по сценарию, чтобы – по-французски.

Но некоторые зрители догадываются, порох на полочку мушкета насыпают, кремнем чиркают, искру добывают – сейчас БАБАХНЕТ в моё сердце народного артиста.

Через зал побежал, чтобы не стреляли, оплеухи по ходу раздаю, в ответ получаю – непочтительно без оплеух, не по-богатырски.

Мечтаю, чтобы Ангел меня спас, влюбился в меня беззаветно и поднял над тоской, над смертоубийствами – так подъемный кран спасает балерину из пасти бронтозавра.

Все мы произошли от динозавров, и не стыдимся, даже в коротких штанишках с заплатками.

Думаю, что с ума сойду, и не потому, что графиня Волконская Наталья Петровна в любви призналась, а оттого, что не по чину мне любовь графская; по социальной лестнице я ниже, а в мечтах и в гордости своей надменной – Исаакиевский собор я.

Плюю в зрителей, унижаю действием, но выбрался, вдохнул воздух свободы, даже часами золотыми разжился – прибыток, радость для Белого Кролика, у которого Королева – в личине простой кухарки — по ночам чай с лимоном в горнице пьёт.

Выбежал в поле, упал в белые росы, шепчу слова благодарности Мельпомене – расслабился, длинноногий, избежал любви – а хорошо ли это?

Туман сгустился – не было, и сразу всё окутал – зловещий, чёрный, и голоса из тумана жалостливые, просят флейту между ягодиц засунуть; молнии бьют!

Даже – ужас – показалась на миг голова Сергея Ивановича Королёва.

Я рванул – в пропасть упаду, голову о железобетонный столб в тумане разобью – не страшно, лишь бы дальше и дальше, как в море за осьминогом нырнул.

Выбежал, а за лапку меня юноша в плаще с накинутым капюшоном держит, не отпускает — робкий, слабый, на ладан дышит, как курочка перед свадьбой хозяев.

Я отшатнулся от юноши с безграничным презрением рыцаря, а затем – пощёчины ему, оплеухи – от всей души, как в кинопанораме.

Терпит, плюется в пыль, словами меня с грязью смешивает – но без злобы, а по привычке, заученно.

Смеется, говорит, что развода мне не даст, вечный я его пленник амстердамский.

Пока умилялся он, я опасной бритвой «Нева» одежды на нём разрезал и ахнул, ослепленный, ошеломленный, хотя шеломом воду из реки Дон не пил.

Оказалось, что не паренёк он, а – девушка, худенькая, но тело её не о смертном одре думает, а об утехах.

Жил бы я с ней, но из чёрного тумана молния — толщиной с руку – в девушку вонзилась со скрипом трухлявого дерева.

Не получилось свадьбы, да и не надобно, а то жена по утрам кричала бы в нетерпении, оплеухами меня кормила вместо яичницы с беконом – мразь.

Поплёлся к друзьям, о конфузе с графиней Волконской Натальей Петровной рассказал, ждал похвалы и пряника – бедолага со значительной родословной скорняков.

Но неожиданный поворот – обозлились мои товарищи, меня гробом каменным устрашают, а барон Матхаузен Адольф Оттович строго взирает сквозь стекло золотого лорнета, пыхтит, надувается воздушным шариком.

«Скорее бы колесницы Огненные тебя переехали, Белый Кролик, за недоумение твоё животное! – посохом волхвов потрясает, оплеухами меня потчует – вепрь, а не барон. – Ты опозорил мужское сообщество, потому что не овладел сиятельнейшей — телеграмму бы ей направил до востребования — графиней Волконской.

Оправдания, жеманство твоё, уверения в хореографическом уме – пустое, оттого, что теперь и на нас подумают, что мы не сосуды греха, а — конфузливые балероны Амстердамского народного театра песни и свистопляски.

Взгляни на татуировку на моей левой, обремененной знаниями, ягодице, – барон Матхаузен повернулся ко мне тылом, приспустил белые панталоны (тысячу евро Итальянском в бутике в Милане стоят), открыл ягодицу с татуировкой – Русалка в лапах гориллы. – Горилла не гнушается рыбой русалкой, а ты поставил себя выше графини Волконской, возомнил, что ты – Король Солнце, а остальные – Принцы Луны.

Может быть, графиня Волконская Наталья Петровна – воплощение всех мечт настоящих мужчин, наша цель, грёза, а ты втоптал морально белое тело в грязь с солью.

Иди же, братоубийца, посыпь себе голову той солёной грязью и поцелуй графиню Волконскую в уста сахарные – любые.

Нет тебе оправдания, ни под землей, ни в лифте, ни в танке!»

Начали меня бить – жестоко, с пониманием, чтобы не сразу умер, а до утра мучился и испустил дух в мучениях, с дырками в теле и в голове, словно я – решето для воды.

С оттяжками колотили, с шутками-прибаутками, мстили, что я не полюбил графиню Волконскую от имени всех масонов.

«Братцы, хотя вы и не Кролики, помилосердствуйте! – возопил, разбитые губы шлёпают, как бесстыдницы в общей бане. Время тяну резиновое. – Солгал я вам, потому что единорога девственно чистого увидел.

Не по отвращению, не из брезгливости не побежал за обнаженной графиней Волконской, а окаменел, потому что не смог бы показать себя мужчиной – напился вина фиолетового крепкого, блевал, силы потерял, в глазах круги спасательные плавают – не до любовных утех мне с больной головой старого алкоголика!»

Услышали – подобрели, бьют, но не в полную силу, как бы прощают оплеухами, уже не удары, а – индульгенции раздают.

«Простите, пьян был, ничего не помню!» – лучшее оправдание для любого мужчины, венец; даже маньяка убийцу ООНовский судья простит, если убийца признается, что «Пьян был, ничего не помню, ваша честь!»

Пощадили, фору в жизни дали, а барон Матхаузен Адольф Оттович соизволили оплеухой прощальной наградить, словно гвоздь ржавый в крышку гроба лбом вбил.

Почему, кладбища всегда с хорошими людьми, а живут – плохие, которые пишут объемистые записки, воруют, клянчат, требуют, чтобы их детям предоставили автобус и гуманитарную помощь? – Белый Кролик захватил голову графини Алисы под мышку, давил локтем, хохотал, понимал, что из стального захвата нежная барышня никогда не вырвется, а дорога ей только в один конец – так девушки гимнастки идут в проститутки – в ад.