Страница 15 из 33
Сила воли и уважение к моральной чистоте – важно для девушки, и любование собой, если не красавица – приводит к измельчению, ведет к унижению человеческого достоинства невесты и внутреннему падению в ад, где сломанные чёрные крылья и пепел от сигарет.
— Зеркало мешает, а то закатил бы тебе оплеуху, чтобы Звёздное небо в голову вошло и не уходило, барышня! – зеленый человек вздохнул, щелкнул пребольно графиню Алису по носу, подхватил падающее зеркало и побежал в туннель, ревел, о позорном столбе с золотыми гвоздями.
Графиня Алиса стушевалась, теребила в руках батистовый платочек с монограммой дома Лавуазье, конфузилась, не знала, что предпринять в новом облике толстушки в кружевах: в омут с головой или ждать, пока мыши съедят ноги.
С горя графиня Алиса затянула долгую жалостливую песню о последнем подвиге рыцаря Ланселота, плакала горько – так плачут безутешные гимнастки после падения мимо батута.
ГЛАВА ВТОРАЯ,
в которой графиня Алиса омывает ноги кровью
— ААААА! Держите меня, семеро балеронов!
Грезится ли мне Принц на Белом коне, или белый конь на Принце; с вилами Принц, с крестьянскими, а похож на мадагаскарца.
(Графиня Алиса в изумлении вспомнила несколько непотребных слов из лексикона графа Одоевского Петра Васильевича, пожурила себя за недомыслие, назвала конфеткой.)
Если бы я не превратилась в толстую барышню, а возродилась в виде тарелки для радиотелескопа – то вздохнула бы свободно, назвала себя Кормилицей героя Прометея, незапятнанная курочка на яичках дрозда.
Для что я в подземелье ведьм и колдунов?
Что нового принесла людям, и что скажу классной даме по поводу своего одиночества – без клавесина, без стишков в альбом, без назидательного чтения о подвигах доблестных масонок?
Бутылочные мои ноги – не стянут разбойники с вас чулки и туфельки – не по рангу чувахлаям.
Лиходеи отрубят мои ножки, адрес напишут раскалённым шилом на лбу курьера: «Ад! Содом и Гоморра! Река забвения!», в посылке в Америку пошлют на донорский пункт, и ножки мои Рокфеллеру престарелому, древнему, как книга Откровений – пришьют.
Где же беспрерывное и последовательное поддувание в горн в кузнице кузнеца Вакулы?
Кузнец Вакула – имя-то нерусское, басурманское — Оксану в жены взял, радовался – ОХ! – непотребно, когда за туфельки сердце приобрел, выгадал, а Оксана продешевила, потому что честь незапятнанная благородная намного дороже стоптанных Государственных туфелек.
Вдруг, дробный стук копыт прервал мудрость графини Алисы.
Барышня припудрила носик, подправила буклю на парике, ощерила в улыбке смертницы кариозные зубы.
Ужасающий, проходимец – Белый Кролик — сгинуть бы ему на месте, провалиться сквозь гранит, бедовому.
Слегка покачивался, бездумно хохотал, и тут же заливался слезами, тяжело дышал, бешено вращал красными альбиносными глазами любителя абсента.
В правой руке Белого Кролика – Хартия Независимости США, в левой – щегольский мужской веер и пара ебальных белых перчаток из Амстердама – так афроамериканец одевается на Конгресс Чёрного Большинства.
— Назвал бы себя булочником и с живого бы шкуру с себя содрал на начинку для пирогов! — Белый Кролик пытался сфокусировать взгляд на графине Алисе, шатался матросом в шторм. – Герцогиня Чеширская, давно не получала оплеух – мать её Королева Турции.
Накажет меня, нашлёпает, как дерзкого мальчишку у пионерского костра.
Ага! Клон или клоун Сергея Ивановича Королёва, — Белый Кролик радостно заржал, некультурально, не по-польски, словно только что вытащил себя за уши с грядки барона Матхаузена. – Получи же оплеуху, потрясательница основ парикмахерского искусства.
Белый Кролик с удовольствием ударил белой лапой по пунцовой – смущение, страх, робость – щеке графини Алисы.
Графиня Алиса от удара упала на захарканный – окурки, туалетная бумага – камень, рыдала громко, с жалостью к себе, и немножко – от боли; со щеки, из царапин от когтей злобного белого зверя, текла кровь.
— На! На, получи, мародёрка! — Белый Кролик в упоении хлестал по щекам откровенную девушку (графиня Алиса отметила, что Белый Кролик бьёт открытой ладонью, а она, когда избивала чёрта, использовала мощь и ударную силу крепких – несколько минут назад, а сейчас слабые – кулаков), наслаждался своим величием и могуществом – так Наполеон отнял у Папы Римского тиару. – Не Мальвина, не Дездемона, не Сергей Иванович Королёв, а – бревно ты, груша для околачивания!
АХА-ХАХА-ХА-ХА-ХА!
Давеча в народном кукольном театре выступал – не умер, не учился жизни, а играл – пьеса двух актёров: я и графиня Волконская Наталья Петровна – тёмновыбритая молодая красавица, душа нараспашку – сиськи вылезают змеями.
Я купца изображал, генерала, а графиня — Марью Ивановну, простушку – так в русском театре изгаляются Петрушка и Марья Ивановна.
Чинно и благородно играли, радовали зрителей, я чувствовал, что у меня вырастают чёрные крылья, и с высоты видел Землю и жизнь во всей её жестокости, убогости – с купающимися нудистками, с балеринами на столах среди бутылок.
Графиня Волконская Наталья Петровна разогрелась чайником, попала под чары Зевса, ко второму акту сомлела – я только потом, когда в будуаре анализировал, вспомнил, что необыкновенная эта женщина рассудком тронулась, потеряла романтизм и свела наши театральные отношения к простому каннибальскому скотоложескому роману.
Когда между сценками переодевались за ширмой – не стесняемся нагих друг друга, потому что искусство закрашивает базарные нелепости, похоть, вздор, и если случится совокупление, то его никто не заметит в тумане талантливой игры.
Графиня чепец сменила, подошла ко мне, положила свою мягкую ладошку – с татуировкой Конь и Бутылка — мне на правое плечо-коромысло, проворковала с белорусским Полесским безысходным акцентом:
«Мон ами! Что же ты не плачешь, озорник?
Не знаю, не видела никогда кусок чёрствого хлеба, потому что пироги употребляю и мороженное, сладкоежка с выпирающими женскими признаками.
Не сумасшедшие у тебя мужские размеры, Братец Кролик, враг народа, но на один спектакль сойдут, упадут вялыми стеблями к моим очаровательным мраморным ножкам – чудо, а не ножки, личные желания Принцесс.
Отношение к театру – месту блуда – не изменю, потому что не получу взамен голову золотого быка.
Зачем жизнь, если без золота?
Огромной радостью для меня станет, кабальеро, если сейчас, до поднятия занавеса, ты меня обнимешь крепко, а я тебе ногу закину на бедро, поцелуемся страстно, с пылом, с жаром пахаря на лугу и пастушки – премиленькая картинка.
Если веришь в мою красоту и груди, то найдешь в себе силы, вздрогнешь крокодилом на мелководье.
Без любви нет смысла жизни, хотя не знаю истинную Правду, от которой Правда в матке хохочет, но чувствую, что любовь и Правда – если не сёстры, – но близко лежат.
Возьми же меня, отчаянный церемониймейстер, Отелло с красными очами убийцы». – Дрожит, глазки опускает, ленточки чепца в величайшем смущении теребит, а другой одежды на графине нет – за разговорами не успела переодеться.
В пекло меня бросило, кровь в уши ударила барабанными палочками.
В театр я вкладываю свои знания, душу выложил, а тут – случка в антракте – горы сдвинутся, если я совершу то, что в интересной борьбе, на жизненном сложном пути достается только прекрасным Казановам с татуировками Собора Парижской Богоматери на плечах.
Вспотел, шкура клочьями лезет, как ватный тулупчик Емельяна Пугачёва.
«Сударыня, полноте!
С умилением и величайшим почтением деградационного зайца взираю на вас, умопомрачительную и зовущую – бутон розы вы.
Мой дядя воевал с собаками, до чина каптенармуса дослужился, а толку?
Умер на праздничном блюде, даже слово прощальное во рту с морковкой застряло.
Когда у актёра всё есть, кроме золота, то предложение одеться по последней моде, с балеринами прокатиться в карете к Яру, послушать вопли джазового негра – краткосрочная – подобна службе в армии – цель.