Страница 12 из 87
ГРУШКА
Жив еще старичок-то — мой тятенька… ни единого волоска на голове, а тоже иное время пустится в присядку! чуден родитель!.. Когда же захмеляет, то всегда запевает: “Аи ты, молодость… буйная!” разинет рот, а там ни одного зуба нет!
— Потап Егорыч! а вы знавали Ипполита Иваныча?
— Нет-с. А что?
— Ничего. У него все, знаете, пословица: болван!
— Г-мм…
— Потап Егорыч!
— Чего-с?
— А я, значит, вот что: мне теперича хотелось то есть знать от вас: почему вы не женитесь?
— Да я, Сидор Семеныч, уже был женат. Разве в другой раз?..
— Ну в другой.
— И то ведь думаю посвататься; но боюсь, Сидор Семеныч: моему-то тятеньке до меня дела нет; я кажинную материю должен сам сообразить. Жениться, говорит пословица, не напасть, да чтоб женившись — не пропасть…
— Я понимаю. Но поискать девку-то можно.
— Обвенчался я, Сидор Семеныч, с одной купеческой дочерью,— истинно закаялся; подхватил, можно сказать, такую скотину,— сам не рад… Грушкой дразнили…
— Что ж так?
— Так-с…
— А как вы, Потап Егорыч, мыслите насчет супружества?
— Я так мыслю, что жена должна быть супружницей своему мужу… одно слово жена… она обязана чувствовать все, понимать всякие мужнины добродетели; так как чрез эвто самое может произойти глупость…
— Справедливо. Я знавал некоего купца, так он свою жену в гроб вогнал.
— Известно; мы знаем доподлинно, что жену во гроб вогнать — ничего не стоит, потому что жена для своего мужа — все равно — плюнуть да растереть…
— Вот! я сейчас тоже доказать хотел. А ваша жена плоха была?
— Так плоха, Сидор Семеныч, что прямо одёр была супруга… и первое дело — обманщица… Значит, не судьба моя! хорошо, что убралась она, царство ей небесное!..
— Позвольте, Потап Егорыч, табачку понюхать… Вы мне опишите поподробней… Готово!..
— Я с ней познакомился еще оченно далеко до свадьбы. В ту пору я был приказчиком, сидельцем.
— Да, да, приказчиком.
— Вот и да! Однова гулял я летним вечером… Сначала-то, Сидор Семеныч, пойдет весело… ничего… занятная история. Ну, и гулял. Вот эвтак в одной руке держу тросточку, а в другой пеньковые перчатки и помахиваю ими на все четыре стороны. Стало темнеть. Я начал теперь размышлять: “Не пора ли, дескать, домой?” Думаю: “Пора!” — и пошел. Смотрю — на тротуаре идут две девушки: одна то есть горничная, а другая самая моя супружница, примерно, покуда девушка Аграфена. Хорошо; глаза у ней черные, брови черные… “Сем, говорю, подлабынюсь, попытаю счастие…” В случае, какова ни мера, можно тягу дать. Захожу сбоку и веду речь…
— Позвольте, Потап Егорыч, к кому это вы подходите?
— Да то-то к Грушке: купца Мурашкина дочь.
— Ну?
— И говорю: “Куда, сударыня, гуляете?” Она отвечает: “А вам на что, мон шер?” {Мой милый? (от фр. mon cher).}.
— Нам, значит, особенной важности мало… осведомиться желательно — не больше того.
— В эвтот раз иду,— говорит,— с гулянья.
— А нельзя ли полюбопытствовать, как ваше имечко?
— Аграфена Власьевна Мурашкина.
— Так-с. Что же вы, Аграфена Власьевна Мурашкина, стало быть, теперича домой отправляетесь?
— Домой,— говорит.
— Ну, а ежели внезапно смеркнется?.. Не опасно одним вам, примерно, идти?
— Нисколько: наш дом-то вот он!
— Где?
— Вот он.
— Гм… так, следовательно, до свиданья!
— Прощайте-с… А как вас зовут, мусьё? — спрашивает она.
— Меня, стало быть, зовут Потап Егорыч Свиньин.
Комедь эвта тем и кончилась. Одначе я дела не бросил. Зачал я с того времени прогуливаться у ее дома, все, знаете, по вечерам. Попробовать не мешает. Дом у них каменный; мезонин слишком здоровый выведен. Разгуливаю себе. Она сидит у окошечка, вяжет чулок али колбает что,— сама, понимаете, романсы поет. И пела она, скажу вам, Сидор Семеныч, ладно; пела, как бы доказать — чисто певчая какая… голос манерный и такой, что, к примеру, нашей мещанке тягаться далеко, куда! Грудью она не брала, а, значит, визгом больше… одно слово — важно!
Прохожу раз, Сидор Семеныч, мимо окошечка, в другой прохожу, говорю: “Дай поклонюсь, сделаю почтение”. В третий иду, сымаю шляпу: “Вот, мол, вам… изволите, видеть?..” Она увидала, себе кланяется. Я усмехнулся — она ничего, только глаза под лоб подкатила. Тут я смекнул, что надо работать дальше…
На другой день иду опять. Гляжу — сверху из окна вылетает записочка, порхает по воздуху. Мигом схватил я ее, бегу в ресторацию, потребовал пару чаю и читаю. Пишет, стало быть: “Душанчик… ангел мой (девка горячая была). Ежели бы вы знали, как теперича у меня стремление к вам… от души всего сердца пылаю к вам девушка Аграфена… Сладострастию же моему, говорит, не имею границ — ибо свидание наше в Гречихином переулке должно беспременно быть завтра в 9 часов ночи: всячески ожидаю вашего согласия…”
Формально, Сидор Семеныч, свидания я желал. Ведь девчонка она была добротная, румянец во всю щеку. Карахтером ажио ль дрянь вышла. Наране, как следует, я приоделся, подвязал желтый шелковый платок под шею, запер лавку и отправился в Гречихин переулок. Прихожу; она там, с девкой стоит. Скидаваю шляпу.
— Здравствуйте, Аграфена Власьевна.
— Здравствуйте,— говорит,— Потап Егорыч.— Вижу, совестится.
— Здоровы ли?
— Слава богу-с.— Молчит. Потом обращается ко мне: — Что, Потап Егорыч, вы вчерась получили цидулочку? — а сама перебирает пальчиками и смотрит мне на сапоги.
— Так точно-с. Имел даже оказию прочитать… Вот ахнул, ей-богу!..
— Так вы,— говорит,— прочитали?
— Прочитал-с.
Опять молчит да вдруг как цапнет:
— Желаете вы, говорит, быть моим предметом? Меня эвто вскуражило. Докладываю:
— Аграфена Власьевна! неужели ж эвтого не желать? надо мною всякая то есть бессловесная скотина содрогнется, ежели я не пожелаю…
Прошла неделя.
В некий день является ко мне ее девка и дает мне от Груши наказ такого качества, чтобы я по средам и пятницам ходил к ней в четыре или пять часов утра, как лишь только заблаговестят к заутрени. “Ее отец и мать, говорит, стало, уезжают тем временем к заутрени, так, слышь, извольте, говорит, пожаловать для, значит, препровождения скуки ради… в ее комнату… я, девка, вас провожу туда”.
— С моим одолжением,— говорю.— Только вот что: как бы теперича шкандалу не было? Ведь,— говорю,— меня там должны оглоухами накормить за мои посещения.
— Не сумлевайтесь. Ничего.
— Ничего так ничего.— Принялся я похаживать к ней. Хожу благополучно день, другой. Бывало, Сидор Семеныч, не поверите,— ночь не спишь: все боишься, как бы не прозевать. Слышу, благовесть в соборе: “До-он!” — сейчас луплю к ней, в чем ни на есть: в халате, в чуйке ли. Приближаюсь,— ворота отворяются, выезжает купец с купчихой, сидят и крестятся,— на рыжем мерину; ужастенный был мерин, домовым, Сидор Семеныч, всё звали. Эвто так-с. Затем ворота затворяются, а на место их отворяется калиточка, выглядывает девка и дает мне знак, чтобы я шел за ней. Вступаю в комнату… а не забудьте, на дороге, перед крыльцом, у входа-то я завсегда снимал сапоги, сбрасывал их долой, приходил в Грущкину комнату в одних чулках, понимаете,— дабы шуму не было. Так иду тихо, скромно, с ноги на ногу.— Грушка сидит на кровати, я помещаюсь подле нее, она хватает меня за руку.
— Знаете ли,— говорит,— я вас оченно обожаю… Я отвечаю:
— Помилуйте, напрасно беспокоиться изволите, не стоит-с…
Она:
— Мерси, Потап Егорыч…
— Ну, а если нас захватят? — говорю.
— Нет, эвтому никогда не бывать…
Таким манером проводим время. Особенностей же между нами ровно никаких не было. Путешествовал я к ней не раз и не два. Время, можно сказать, проводил в пустяках; окроме ласк да пересыпки из пустого в порожнее ничего не было.
Осенью, Сидор Семеныч, не помню в какой-то праздник, встретил я ее на углу Подъяческой, шел было к кажуховым лавкам. Увидал ее, остановился. Она чуть не бросилась ко мне на шею. Кричит: “Жисть моя!.. шагай ко мне ноне ночью, сделай такую милость… У нас будут гости, станут гулять до зари до самой. В моей комнате никого не будет”.