mediatores

Лина вначале ничего не ответила, но руку мою сжала в своей очень крепко.

-- Вот так сиди, пожалуйста, -- шепнула она. -- Не уходи.

По тому, как она стиснула мою руку, я мог представить, как ей самой несладко приходится. Вместе с Пашей, который вернулся из аптеки, мы переместили девушку в её комнату. Брат лаконично меня поблагодарил и намекнул, что пора бы мне и собираться -- Лина глянула на брата так яростно, что он не настаивал; уйдя из комнаты, он даже дверь прикрыл (до конца не закрыл, впрочем: как бы намеренно оставил сантиметров десять). Я остался в качестве сиделки ещё час или полтора и ушёл домой, только когда задерживаться дольше по причине позднего часа мне стало совсем неприлично.

Ранним утром нового дня Лина мне позвонила сама.

-- Приезжай ко мне, -- сказала она просто.

У меня были лекции (да ведь и у неё -- уроки), но я посчитал, что не приехать под предлогом лекций будет нерыцарским поведением. По дороге я ещё не знал, зачем еду: вчера ведь ещё ничего не было, кроме моего глубокого, острого сочувствия. Лина открыла мне дверь сияющая, радостная, без следа вчерашней мЩки, с глазами, полными признательности, нежности, почти восторга, и я понял сразу: пришло, и я пропал, и спасательный круг из рассудительности кидать бесполезно.

Мы оба, прежде чем опомниться успели, обнаружили, что нас накрыло этой горячей молодой влюблённостью с головой, что мы сами не понимаем, как это случилось, а ведь случилось почти что на ровном месте. Все мои друзья это заметили; правда, мы ведь ни от кого не скрывались. Появление новой пары вызвало в нашей компании улыбку: согласно общему мнению, мы друг другу не вполне подходили, во-первых, по возрасту (молодёжь ведь огромное значение придаёт таким пустякам, как разница в один год, хотя верно и то, что в молодости этот несчастный год ощущается очень весомым), а во-вторых, по характеру и степени образованности (то, что Лина -- совсем простая девушка, не только я приметил). Молодые люди консервативны не меньше стариков, и, возможно, в нашей компании мы вызывали не одни улыбки, но и тайное осуждение, которое наверняка перестало бы скрываться, если бы только каждому не было известно, что Лина, защищая меня, становится совсем бешеной.

Помнится, за исключением того первого дня, мы очень нечасто оставались наедине. Я боялся силы искры, которая каждую секунду могла проскочить между нами. Смешно сказать, но один год старшинства, мой студенческий билет, а также мой небольшой сексуальный опыт в одиннадцатом классе давали мне основания на себя глядеть как на "взрослого дяденьку", а на неё -- как на девочку. (Правда была и в том, что мне-то восемнадцать тогда исполнилось, а Лине -- ещё нет.) Девушка это поняла и внешне покорилась. Она мне даже не раз говорила о том, что ценит мою старомодность: другим, дескать, совсем иное от девочек нужно. Не могу оценить меру её искренности, но сам думаю, что лучше мне тогда было бы отказаться от особой щепетильности, потому что степень привязанности Лины ко мне возросла почти до истерического градуса. Это обезоруживало, трогало, мучительно захватывало, но забавным это совсем не было.

Могло случиться так, что мы компанией из шести-семи человек гуляли по городу (как раз настало лето), разговаривали, молодые люди -- о своём, а барышни -- о своём, Лина болтала о чём-то с Юлей, девушкой Игоря -- и вдруг случалось что-то неприметное, такое быстрое, что никто не успевал заметить, когда и как это случилось: Лина прерывала разговор на полуслове, шла ко мне, хватала меня за руку, разворачивала к себе, клала мне руки на плечи, нимало не заботясь о том, что мы, разумеется, привлекаем общее внимание. Спрашивала меня подрагивающими губами -- а в глазах её уже стояли слёзы:

-- Ты меня любишь? Правда? Ты не обманываешь меня? Даже вот несмотря на то, что я сейчас сморозила чушь собачью, а ты усмехнулся? (Я если минуту назад и улыбался, то совсем не тому.) Ты ведь не надо мной усмехнулся, не тому, какая я дура? Вот видишь, я не умею себя вести, я тебя позорю, но ты меня всё-таки любишь, хоть немножко? Володенька, люби меня, люби, пожалуйста! Обними меня! Сейчас!

Друзья, перебрасываясь шуточками, продолжали идти вперёд, только изредка один или другой на нас оглядывались, звали нас не отставать, а я их не слышал: я вытирал её слёзы, совершенно необоснованные, но такие настоящие. Вытирал носовым платком или прямо руками, если не было платка.

Как правило, такие перепады настроения становились предвестником нового приступа боли. Наблюдать за этими приступами было ужасно. Иногда казалось, от боли у неё мутится рассудок: проклятия летели не только во весь белый свет, но и в мой адрес тоже. После того, как приступ проходил, лицо Лины принимало выражение больной несчастной собаки: ей было очень стыдно, настолько стыдно, что она не находила сил ничего говорить мне, а только тихо, по-животному скулила. Это всё наполняло меня огромной любовью и жалостью: я прижимал её к себе, лепетал что-то утешительное, гладил по голове, с трудом удерживая собственные слёзы, и девушка, вздрагивая, затихала, успокаивалась.

Если бы одни приступы! Существуй только они, всё было бы ещё безоблачным. Без всяких причин Лина иногда становилась резка, груба, даже жестока: наблюдать это было тем более удивительно, что человеком она была, в сущности, очень добрым. Её беспардонность обрушивалась на голову любого из моих приятелей -- а тому приходилось терпеть. Ей прощали слова, которые редко кому прощают: делали скидку на "необразованность" и на то, что Лина -- не вполне здорова, о чём её брат не уставал вполголоса разъяснять каждому новому человеку, появлявшемуся в нашей компании. Доставалось и девушкам, им -- даже больше. Лина была по-особому, болезненно ревнива. В её присутствии я другой девушке улыбаться не должен был, посмотреть в сторону этой другой не имел права. Меня это откровенно сердило: я с юности не любил людей, которые мне диктуют, как я обязан себя вести. Я отвечал не менее резко. Всё заканчивалось или истерикой Лины, или её очередным приступом. Если быть точным, приступ следовал всегда, просто он мог прийти раньше и предотвратить истерику или случиться позже и оставить меня на время своего опоздания свидетелем вульгарных криков.

Новая наша размолвка началась с пустяка. Я упомянул про День рождения своего приятеля Андрея.

-- Ты пойдёшь? -- спросил я девушку.

-- Меня не приглашали, -- ответила Лина резко. Из всех наших приятелей Андрея она больше всего недолюбливала. Он, интеллектуал и эстет, ей платил тем же.

-- Никто не будет против, если ты придёшь, -- осторожно сказал я: вообще в таком её настроении мне приходилось крайне аккуратно подбирать слова, как бы ступать на цыпочках.

-- Конечно, будут, что ты мне заливаешь! Скажи-ка: а ведь там будет эта его -- эта Анечка?

-- Разумеется: она ведь его девушка.

-- Его? Я думала, Славкина.

-- У неё с Вячеславом были какие-то... какая-то интрига, но, в общем, повернулось не так, как он думал. Всё уже по-другому.

-- Супер! И никто не показывает на неё пальцем, хоть она и меняет парней как... как нижнее бельё! Только на Лину все показывают пальцем, потому что она невоспитанная чучмечка. А что, она снова петь будет?

(Здесь примечание: Аня, девушка Андрея, помимо броской внешности, как раз обладала тем колоратурным сопрано, которое я упомянул вначале при характеристике отдельных красавиц нашей компании; она участвовала в конкурсах и музыкальных вечерах и была к своим девятнадцати годам уже известна как исполнительница, даже с оркестром однажды выступала.)

-- Да, она каждый раз поёт, -- подтвердил я. -- Романсы, кажется. Вячеслав ей аккомпанирует на гитаре.

-- Знаем мы, в чём он ей аккомпанирует... Так иди, обязательно! Как же ты пропустишь такое культурное событие! Как же ты на Анечку-то не поглядишь?

-- Я не понимаю этого тона, Лина: я тебе не давал повода! Аня -- девушка Андрея, ещё раз говорю тебе!

-- "Не давал повода"... А ты отбей, не стесняйся! Не так уж и сложно! Я всё видела, как она на тебя глядела, когда ты заливался про этого своего -- про Ницше! Хреницше! Терпеть их всех не могу! Опять же, и совесть мучить не будет, что со школьницей гуляешь: Аню-то можно сразу в койку!