mediatores

-- А моральная сторона дела тебя не беспокоит?

-- М-м? -- Арнольд поднял бровь. -- Почему она меня должна беспокоить? Я и тебе, кстати, советую, хоть это и звучит цинично, избавиться от всяких беспокойств, фобий и неврозов любого характера. Я не исключаю, что именно это давление моральной вины может только усугублять...

-- Разве это хорошо?

-- В каком смысле?

-- В религиозном, например.

-- Психотерапия не дружит с религией, скажу честно, -- отозвался Арнольд. -- Скорей, враждует. Подозреваю, что у религии есть свои собственные методы душевного исцеления, которые нам кажутся, конечно, сомнительными. Потому "конечно", что религия, в моих глазах, гораздо чаще становится причиной нездоровья, чем способом лечения. Меня, например, твоя половая жизнь интересует не из праздного любопытства, а потому, что больные шизофренией к этим переживаниям особенно сензитивны. Не только к ним, а ещё именно к религии. Правда, ты ведь не убеждённый верующий, насколько мне известно? Никогда в твоих взглядах не мог разобраться...

-- Тебе известно, что я себя в юности и вплоть до выпуска из аспирантуры считал последователем Вивекананды?

-- Как-как говоришь? Слышал о нём, но только краем уха. Это не тот дядька с чёрной шевелюрой, который творит золото из песка?

-- Нет: это йог и философ девятнадцатого века, кто-то вроде предшественника махатмы Ганди.

-- Девятнадцатого? И ни с какими другими такими же... чудиками ты не общался? С кришнаитами, например?

-- А кришнаиты-то здесь при чём, Арнольд? Между последователями Вивекананды и кришнаитами разница такая же, как между старообрядцами и мормонами.

-- Поверь, я ничего не смыслю ни в старообрядцах, ни в мормонах, и разбираться мне неинтересно. Но, говоришь, с "единоверцами" ты не общался: ну, тогда едва ли это сильно повлияло... А в чём выражалась твоя вера, позволь тебя спросить?

-- В том, что я лет шесть себя считал монахом и не смотрел на женщин!

-- Да? -- оживился Арнольд. -- Очень интересно! Жгуче интересно! Это, наверное, и был латентный период: оттого и не общался, что "она" не хотела. Или наоборот: создал альтернативную женскую личность, чтобы избавиться от полового желания... Но ведь этому воздержанию имелись, наверное, какие-то другие причины, кроме книжной убеждённости в том, что это якобы хорошо?

-- Да, имелись, -- признался я. -- Чувство вины.

-- Связанной с той девочкой, с которой у тебя в первый раз всё случилось?

-- Нет, та девочка вообще не причём, -- ответил я с досадой. -- Тех, за которых я потом долго чувствовал вину, было две, и первую звали Лина...

-- Ты, конечно, понимаешь, что мне хочется знать про эту Лину подробней?

XV

Я не вижу смысла дальше воспроизводить нашу беседу, а лучше в этой короткой ретроспекции перейду к обычному повествованию.

Старшие классы школы, в которой я учился, оказались профильными, попасть в них можно было лишь с хорошими отметками в аттестате. Много ребят после девятого класса ушло в школы попроще, зато пришли новые: победители олимпиад, отличники и просто очень умные парни. Я тоже себя вовсе не считал дурачком. Сама собой сложилась наша "компания", тяготевшая к интеллектуальным спорам, которые, по точному замечанию Достоевского, так любят русские мальчики. Чем-то мы напоминали тех студентов теологического факультета -- однокурсников Адриана Леверкюна (центрального героя "Доктора Фаустуса" Томаса Манна, если кто запамятовал), которые где-нибудь на сельском хуторе ночь напролёт без остановки толковали об атрибутах Божества и судьбах мира. Вот и мы о том же толковали. Много в этом было, как водится, наивного, но проскальзывали, пожалуй, и гениальные мысли в этих разговорах. Жаль, что ни в юности, ни в зрелости у нас нет надёжного фильтра, чтобы отцедить наивное от гениального: в семнадцать лет великим открытием кажется всё, а в тридцать, наоборот, почти всё -- банальщиной. Тем не менее, то время и тех моих школьных друзей я вспоминаю с удовольствием.

После выпуска все мы поступили в разные вузы, и казалось, видеться мы больше не будем. Но нет, мы продолжали встречаться: то на Дне рождения у кого-то, то почти без повода шли к любому из нашей компании домой или в общежитие, то увлечённо мозговали над каким-нибудь "политическим начинанием", которое должно было "спасти Россию", то на природу выбирались, то просто гуляли по городу.

Естественные интересы молодости постепенно брали верх над прекраснодушными идеалами юношеской аскезы. Мы как-то незаметно осознали, что в чисто мужской компании нам становится скучно, и постепенно в ней стали появляться девушки. Мои друзья вовсе не были "очкастыми ботаниками", пугающимися собственной тени: каждый вполне был способен отыскать себе пару. Я тоже несколько раз приводил "девушку", всякий раз новую, впрочем, это всё были не настоящие "девушки", а скорее подруги или знакомицы из моей или соседней учебной группы, которых я убедил "глянуть на подлинных интеллектуалов" и которые почти все как одна моих друзей находили страшными занудами. Вот только у Паши Ковалёва пары никак не отыскивалось, а "народ требовал женского полу", и тогда он как-то привёл свою сестру, Лину.

Лина была младше его одним годом и в том мае заканчивала одиннадцатый класс. По паспорту её, конечно, нужно было называть Алиной, но имя "Алина" она сама терпеть не могла. Обычная девчонка средней внешности, средней привлекательности, средневысокая, светленькая. Помню, в первый раз Лина мне совсем не приглянулась: она весь вечер просидела молча, слушая наши высокоумные беседы, и вдруг вклинилась в одну с каким-то почти вызывающим в своей прозаичности вопросом, вроде того, где в этой платоновской академии и полигоне свободного духа находится туалет. СловА про платоновскую академию -- мои, конечно: Пашина сестра не производила впечатление начитанной девочки. Ни тебе блестящей речи, ни эрудиции, ни художественных даров, ни умения играть на рояле, ни колоратурного сопрано, а бывали в нашей компании и дивы с названными способностями. Вместо мастерства слова и изящных манер была прямота, граничащая с резкостью, с оттенком раздражения. То ли фальшь наших разговоров вызывала у неё раздражение (а в интеллектуальных разговорах очень молодых людей почти никогда не обходится без фальши), то ли собственная головная боль, то ли всё разом.

Вскоре после той встречи, на которую Паша привёл свою сестру, мы "всей толпой" взяли да нагрянули к нему сами. Родителей в его квартире не было, уж не помню, почему. Мы слегка разбуянились: рассказывали скабрезности про отсутствующих, да и про присутствующих, пили вино. Лине всё это не нравилось, с каждой минутой она всё больше хмурилась. Я за ней исподтишка наблюдал и заметил, единственный, наверное, как эта хмурость сменилась гримасой отвращения, усталости, боли. Да, настоящей физической боли, похоже. Девушка стояла недалеко от холодильника: на холодильник она оперлась спиной, затем буквально сползла по его дверце, села на пол.

-- Сволочи, -- пробормотала она, сохраняя эту гримасу глубокого отвращения. -- Скоты, сволочи, уроды...

Мы переглянулись и переместились в комнату, где Паша нам вполголоса пояснил, что у Лины, оказывается, бывают страшные головные боли. Причину врачи так и не диагностировали. Грешили на разное: и на вегетативно-сосудистую дистонию, и на защемление нерва в одном из шейных позвонков, и даже на мозговую опухоль. В такие часы, смущённо признался Паша, она собой не владеет, так что, ребята, не обижайтесь, пожалуйста...

Все отнеслись с сочувствием, но общая весёлость пропала. Под разными предлогами каждый засобирался домой. Паша тоже убежал: в аптеку, за новокаиновой мазью. Я вернулся на кухню и сел рядом с девушкой на пол, взял в свою руку её холодную ладошку. Тихо спросил, чем могу помочь.