mediatores

-- Нравится? -- весело спросила она, имея в виду свою откровенную блузку.

-- Нравится.

-- Это я в Modus'е купила, там распродажа... Правда, немного нескромно, на учёбу в ней не пойдёшь, ну, так я для тебя надела... А хочешь, сниму?

Я открыл рот, чтобы что-то сказать, но возражений как-то не находилось, да и искать не очень хотелось. Оля, посчитав в который раз, что молчание -- знак согласия, решительно шагнула ко мне, на ходу стягивая блузку...

Я очень надеюсь, что пытался на этих страницах избегать не только всяческой похабщины, но и бульварных подробностей, потому, разумеется, не приведу их и сейчас. Лавры Казановы меня отнюдь не соблазняют. Смущает меня сам факт упоминания, верней, молчаливого указания на то, что превосходно могло бы остаться за скобками и воспоминание о чём не составляет для меня никакой особой гордости. Тискать молодое да здоровое тело, как об этом сказал Робер Мерль, кому ума недоставало, но если в молодости всё это извиняется силой чувств и малоопытностью самой молодости, то в зрелости бСльшая сознательность требуется по отношению к таким забавам, которые никогда просто забавами не оказываются, а оказываются частью нашей психики, в любом случае, оставляют в ней следы. Меня извиняет, пожалуй, лишь то, что все эти события -- часть моей истории и что сокрытие их создаст в этой истории лакуны.

Уже спустя пять минут после близости Оля что-то рассказывала мне, одевалась, расхаживала по комнате. Экая ведь суетливая девица...

-- Занавески здесь можно поменять, ты согласен? -- щебетала она. -- И кресла здесь совсем не смотрятся. И вот эта "стенка" тоже страшненькая. Я понимаю, для восьмидесятых годов это был последний писк моды, но ведь тридцать лет прошло. Как думаешь? Хотя секционная мебель дорогая... Ладно, пусть пока стои?т. Если с новыми обоями... Сейчас, кстати, многие не клеят обои, а стены красят в разные цвета, ты знаешь? Правда, непонятно, безопасно ли это в пожарном отношении... Смотри, сантехники ключ оставили. Тебе нужен? Или у тебя уже есть такой? Есть, да? А какой лучше: твой или этот?

Я улыбнулся:

-- Ты, Оля, уж не обижайся, мне напоминаешь Наташу Прозорову.

Девушка стремительно обернулась:

-- Кто такая Наташа Прозорова?! Бывшая твоя?! Или ты и сейчас с ней встречаешься?!

Я рассмеялся в голос:

-- Это жена Прозорова из "Трёх сестёр" Чехова!

-- И нечего смеяться надо мной! "Три сестры" в школьную программу не входят, и вообще, Чехов -- это на любителя. Я не обязана любить Чехова! Никто не обязан! Уровень культуры человека не измеряется тем, любит он Чехова или нет! Нам в школе проповедуют, что эти классики такие уж великие, и за народ-то они страдали -- не спали ночей, а они, может быть, по девкам ходили! Не смейся, я читала! Читала, что Чехов в японский бордель поехал на свой Сахалин, а не жизнь каторжников улучшать! Он сам в своём дневнике писал, свидетельства есть!

-- Вот этим всем тоже ты её напоминаешь...

-- Да кто уже такая эта Наташа Прозорова, можешь ты мне объяснить или нет?! -- взвилась моя невеста.

-- Женщина, Оля. Женщина просто.

-- Понимаю, что просто женщина! Тебя она этим не устраивает, да? Тем, что "духовности" мало? Тебя и я этим не устраиваю?

-- Смотря с какой стороны, -- дипломатично откликнулся я.

-- То есть для постели у нас будет Оля тире Наташа, а для души -- тургеневская девочка какая-нибудь? Как её там, Ася? Или Леночка твоя? Она-то тебя в душевном смысле устраивает? Она, наверное, не "просто женщина"?

-- Она, Оля, не женщина, а девушка, прошу прощения за подробности. Была, то есть...

-- Что-о?!

Оля замерла посреди комнаты. Держала бы она что-нибудь в руках -- бросила бы на пол обязательно.

-- Так у вас было? И когда? И ты мне не сказал?

-- Я не успел: ты меня своим предложением снять блузку совсем обезоружила.

-- Скотина! Ах, какая же ты скотина!

-- Прекрасные слова выговаривает моя невеста...

-- Других слов ты не заслуживаешь, дрянь!

Оля вышла из комнаты и скрылась в ванной. Включила воду. Я, впрочем, не боялся, что она над собой что-нибудь учинит. И вправду: через пять минут она вышла, умывшаяся, посвежевшая. Подошла ко мне решительными шагами, села на край постели. Взяла мою руку в свою.

-- Но ты раскаиваешься хотя бы? -- спросила она. -- Я понимаю, всё может случиться... в минуту слабости, у мужчин особенно, и я тебе ещё это вспомню, но ты, по крайней мере, раскаиваешься?

-- Так странно: ты меня спрашиваешь, раскаиваюсь ли я, будто совсем её не боишься.

-- Чего мне её бояться, этой фитюльки! -- пренебрежительно отозвалась Оля. -- Но только, конечно, я бы тебя просила в будущем... Уволить её можно, как ты думаешь?

-- А какие у меня основания увольнять Елену Алексеевну? Она -- хороший работник.

-- Я у тебя -- основание! Мне спокойно будет знать, что вы работаете вместе, как тебе кажется?

-- Очень круто ты поворачиваешь штурвал, Оля!

-- Если тебе не нравится, то я и уйти могу! Могу и никогда не вернуться!

-- Может быть, ты дашь мне хотя бы сколько-то времени подумать? -- спросил я без тени улыбки. -- Я, конечно, виноват, что до сих пор...

-- Что?! Ты... Ты всерьёз это? Володя, Владимир Николаевич, ты случайно не заболел? На всю голову? Уже три месяца встречаемся, и это после всего -- тебе ещё надо подумать?!

-- Заболел? -- Я усмехнулся: -- Видишь ли, моя хорошая, может быть, и заболел. И именно что на голову. Подожди-ка...

Кряхтя, я сел на постели, достал из кармана джинсов, брошенных на пол, визитку "Арнольда Шёнграбена, врача-психотерапевта высшей категории" и протянул ей:

-- Держи.

-- Так! -- холодно произнесла Оля, прочитав. -- И что тебе сказал врач?

-- Ну-у, он мне два альтернативных диагноза поставил.

-- Я слушаю!

-- Или диссоциативное расстройство личности, или шизофрения. Сомневаешься? Ты ему позвони, уточни...

Оля отступила на шаг назад, на лице её нарисовался настоящий ужас. Я наблюдал этот ужас с удовольствием.

Не говоря ни слова, она проворно прошла в прихожую, быстро оделась и вышла вон.

А я повалился на кровать навзничь и захохотал во всё горло.

-- Как я теперь весело живу, а? -- проговорил я, смеясь. -- Нет, есть всё же от психотерапевтов какая-то польза!

XIV

Начать терапию мы договорились с Арнольдом утром субботы: он в этот день был свободен и принимал у себя дома. По дороге я убеждал себя, что процедура пусть и неприятная, но необходимая. Лечить зубы вон тоже неприятно, а всё-таки разумные люди посещение стоматолога не откладывают.

-- С чего начнём, доктор? -- весело спросил я, плюхнувшись в уже знакомое мне кресло.

-- Я не доктор, а кандидат, -- недовольно поправил меня Арнольд. -- Не падай в кресло так, оно не железное. Начнём мы с анамнеза. Я буду задавать тебе вопросы, а ты постарайся мне на них отвечать максимально добросовестно. Я не могу проверить, правду ты говоришь или нет, но, как ты понимаешь, ложь или сознательная попытка мистифицировать тебе не принесут никакой пользы. Приступим?

Пошли вопросы. Меня неприятно поразило то, что добрая их четверть прямо или косвенно была нацелена на выяснение того, не стал ли я в детстве жертвой семейного насилия, включая сексуальное насилие, жестокого обращения со стороны родителей или иных травм, а из оставшихся половина была посвящена моей половой жизни. Исповеднику так много не рассказывают, как я должен был рассказывать своему психотерапевту. Впрочем, мои отношения с Леной и Олей Арнольда не особенно заинтересовали, хотя он и не преминул всё тщательно разузнать и документировать в своём блокноте. Разузнать-то разузнал, а потом сообщил мне, что всё это едва ли очень важно: мои последние контакты, дескать, обнаруживают самое большее симптоматику, но не этиологию, то есть проявления, но не причину. (Зачем тогда надо было расспрашивать? Из простого человеческого любопытства?) Тот факт, что девушек -- две, он не подверг никакой моральной оценке. Не то чтобы я ждал этой оценки, но её отсутствие меня удивило, так что я не удержался от вопроса: