Страница 30 из 140
Но Боголюбов не ответил. Только сейчас до него дошло, что это именно он убил Савостьянова.
Стали грузиться. Никто не хотел садиться в одну машину с мертвым. Решились самые отважные — Караулов и полковник ДОСААФ.
Павла положили на пол, подстелив все мягкое, что только можно было найти.
Павел был без сознания. Рядом с ним сели Таня и Боголюбов. Валя — рядом с Жориком.
Таня, нагнувшись, поддерживала голову Павла. Андрей безотрывно глядел в ветровое стекло, курил.
Когда прибыли, наконец, в Н. и в больнице стали выгружаться, собрался народ.
Зрелище было, и вправду, живописное: все перепачканы кровью, у всех дрожащие бледные лица, два окровавленных тела — в общем, было о чем поговорить жителям города Н. вечером воскресного дня.
Говорили много. Все разговоры, включая детали, сводились в основном к тому, что убийство произошло из-за страшной ревности, которую питал к Павлу Игумнову покойный доктор Савостьянов, а к покойному доктору Савостьянову — рассвирепевший рогоносец Боголюбов. Художественно описывалась нежная любовь, которая начиналась у покойного доктора к красавице — жене Павла Игумнова — Вале. Что же касается отношений Савостьянова к жене Боголюбова, то это был мимолетный романчик, имевший место давно, но о котором муж узнал только в трагический день охоты.
И заканчивались все разговоры восхищенным цоканьем: «Это же надо! Как в романе! Рассказывать будешь кому-нибудь, ведь не поверят, что так бывает!»
И донельзя все были довольны, что стали современниками столь романтической истории и, правду сказать, почти невероятной для безмятежного города Н.
В понедельник Андрея Боголюбова вызвали на допрос к лейтенанту Кручинину, сослуживцу, естественно, Павла — счастливчику, которому начальство поручило разобраться в этом сенсационном деле. (Жена Кручинина с утра ходила по знакомым домам и рассказывала, как начальники долго думали, кому бы поручить это щепетильное дело, и как мнение у всех оказалось единодушным: только Кручинину и никому другому!)
Он был неплохой парень, этот Кручинин, но, к сожалению, довольно дураковат.
— Имя? Фамилия? Место, год рождения?
Коля Кручинин прекрасно знал и имя и фамилию Андрея, они давным-давно были знакомы через Павла, изредка даже торговали друг у друга дефицитные книги. Однако Боголюбов, вполне успевший за эту ночь ощутить себя преступником, и не пытался даже удивляться этим вопросам.
Он просто и грустно рассказал, кто он, где и когда родился, как было дело, как Павел бежал, как Савостьянов стрелял в него, как, будучи не в силах догнать стрелявшего, он, Боголюбов Андрей Тимофеевич, выстрелил в Савостьянова, и что единственным желанием его в тот миг было желание не промахнуться.
— Чем лично руководствовались вы, стреляя в Савостьянова? Вы хотели ранить его, чтобы он далеко не убежал? — задал милостивый вопрос Кручинин. — Или же вы хотели…
— Я хотел, видимо, убить его, — сказал, подумав, Андрей. — Я думаю, что я хотел убить, именно убить его. Настолько он ненавистен был мне в ту минуту.
— Когда вы узнали, что между Савостьяновым и вашей женой существуют… как бы это выразиться… интимные отношения?
— Я до сих пор не могу верить в это, но слухи, подобные этому, что вы сказали, дошли до меня с полгода примерно назад.
— Что вы собирались предпринять?
— Если бы я собирался предпринимать что-либо, я бы предпринял именно тогда — с полгода назад. Я уже говорил Павлу, то есть Павлу Николаевичу Игумнову, что вот говорят об этом, а я все не решаюсь выяснить отношения, потому что не уверен в том, что сказанное — правда, и боюсь попасть в неловкое положение.
— Что Игумнов ответил вам на это?
— Что-то вроде того, что это типично интеллигентские переживания — боязнь попасть в неловкое положение. Думаю, что он был прав.
— И на вас эти слова подействовали?
— Не думаю. Я только сейчас вспомнил о них. Не думаю, что они на меня подействовали.
— Вы обмолвились как-то, что Игумнов вел себя несколько странно перед случившимся. Уточните, пожалуйста, в чем заключалась эта странность.
— Я думаю… Мне показалось, что Павел предчувствовал, что все произойдет именно так, как произошло.
— …Включая убийство вами Савостьянова?
— Ну конечно же, нет! Даже я до сих пор не верю, что у меня поднялась рука на человека. Откуда он мог предполагать, что такое произойдет? Глупо, Коля…
— Вы забываетесь, Боголюбов.
— Извини. Я хотел сказать другое: он, видимо, предполагал, что в него будут стрелять, вот что.
— Чем вы можете объяснить подобное поведение?
— Это для меня загадка. Но вот сейчас я вспоминаю: за минуту до происшедшего он сказал мне: «Будь очень внимателен. Очень внимателен! И не стой близко ко мне». Из этого я и делаю вывод, что он ожидал выстрелов Савостьянова в себя.
— Н-нда… Вы утверждаете, что Савостьянов сделал по бегущему Игумнову два выстрела, вторым ранил его, и только после этих двух выстрелов вы сами стреляли в него. Так?
— Так и было.
— А ведь, согласитесь, все могло происходить совсем не так, как вы рассказываете. Ну, например, вы выстрелили сначала в Игумнова, а потом, когда догадались, что Савостьянов видел это, убили и его, когда он поспешил к остальным рассказать об увиденном?
Боголюбов рассердился:
— Я сказал вам, как именно было дело!
— Я хочу, чтобы вы ясно понимали: в сложившейся ситуации ваши слова имеют весьма малый вес. Могло быть и так и этак…
— Но Павел-то! — вскричал тут Боголюбов. — Он же не убит! Или вы и ему уже не верите?
Коля Кручинин в задумчивости сказал:
— Ему-то мы верим…
И печально умолк.
Потому что вдруг прозрел: это дело, такое чистенькое дело, которое он из престижа с превеликим трудом вырвал из рук других, более поворотливых сослуживцев, это «чистое дело» может кончиться для него отнюдь не триумфально, о, совсем не триумфально.
Покуда молчит, как проклятый, Павел Николаевич Игумнов.
А тот — молчал.
От кусков ткани, ворвавшихся вместе с жаканом в плечо, началось заражение крови. Павел, не успев прийти в себя от большой кровопотери, поплыл в беспамятстве уже по другой причине: температурная кривая на графике у его изголовья плясала вокруг цифры «сорок один».
И вот он молчал.
В вестибюле его любимого управления красовался художественно выполненный плакат, призывающий всех обладателей второй группы явиться в комитет комсомола. Пришло двенадцать человек (как показала проведенная кем-то любопытным проверка, пришли все).
Однако Павел вел себя на одре скверно. Даже несмотря на то, что в комитет ВЛКСМ приходил сам Мустафа Иванович, с торжественной скромностью занесший и себя в списки.
Не спешил старший следователь Игумнов определяться. Вот уже вторые сутки обретался где-то на зыбком рубеже между жизнью и смертью. И даже супруга его Валя отдежурила, как миленькая, свои три часа возле койки мужа.
(«Вы знаете, — сказали ей по телефону, но не из больницы, — будет лучше, если вы побудете рядом…»)
Ну, а Витя Макеев торчал в виларовском совхозе, прояснял связи Химика.
Письмо на его имя преспокойно возлежало под календарем на столе: «Виктору Макееву — лично!» И, будучи человеком работящим, он не собирался возвращаться в Н., пока не расплетет всю хитроумную систему похищения опия и переработки его в морфин.
Чтобы Пал Николаич, выслушав его, не стал иронизировать, а просто — заулыбался бы и похвалил…
И из Москвы еще ничего не было.
И Павел лежал. Лежал как — не приведи, Господи! — мертвый.
— …я же говорю вам: сделал только один выстрел! После того, как Савостьянов по Павлу — два. Гильзы я отдал Караулову. Нашли мы эти гильзы вместе с Жориком — фамилии не помню — шофером.
— Свои гильзы вы тоже отдали?
— Нет. Но вы можете отыскать их, если пошлете кого-нибудь на место происшествия.