Страница 31 из 140
— Не беспокойтесь, уже отыскали. Но вы сказали «ИХ». А минуту назад говорили, что сделали всего лишь один выстрел. Как вас изволите понять?
— Извольте понять так, что вы, Коля Кручинин — дурак! Неужели ты подозреваешь меня в том, что я хотел убить и Павла и Савостьянова?
— Неважно, что я думаю. Важно, чтоб вы поняли: подобное отношение к лицам, ведущим следствие, не может идти вам на пользу. Вы оскорбляете их вместо того, чтобы говорить правду.
— Я говорю только правду… — изможденно вздохнул Боголюбов. — Я только и делаю всю жизнь, что говорю правду. «Правду и одну только правду!» В Савостьянова я стрелял один раз — это правда, черт тебя подери! А потом, чтобы к Павлу подоспела помощь, я стал стрелять в воздух. Раза три или четыре.
— А ты думаешь, на гильзах написано: в воздух был выстрел или в человека?
Боголюбов оторопел.
Разверзлись вдруг перед ним казуистические преисподнии судопроизводства. «И не докажешь ведь!» И побелел вдруг, и осунулся…
И тут — странное с ним случилось. Онемел. Напрочь.
— Что вы имеете еще сказать следствию? — спрашивал Кручинин.
Боголюбов глядел на него расширенными глазами и… молчал.
— Я по-прежнему хочу спросить у вас лишь одно: почему вы убили Савостьянова? — вопрошал Кручинин.
Боголюбов молчал.
…И было так — как в сказке — три дня и три ночи.
А потом — как в хорошей сказке — появился некто Виктор Макеев с письмом в руке: случайно заехал в управление, случайно увидел письмо, вскрыл, прочитал, прискакал к Кручиниу.
— Где Пал Николаич? — вскричал он, ворвавшись в кабинет. — Вот от него письмо! Где Пал Николаич?
Ему указали, где Павел Николаевич, а письмо стали читать. Читать не раз, и не два, и не три — не как в сказке.
«У меня маловато времени, Витя. Поэтому — кратко и без эмоций.
Помнишь, я тебе рассказывал о деле, имевшем быть на Красногвардейской, 24-а? Наверное, помнишь, потому как даже невооруженному мудростью глазу было видно, как ты несколько струхнул там.
(Это, кстати, в порядке вещей, поскольку доказано, что мы люди и ничто человеческое нам не чуждо. Особенно по первому разу.)
Так вот — это самое дело.
По некоторым обстоятельствам, о которых я, может быть, рассказать успею, я в этом деле участвовать, видимо, не смогу. Поэтому, прочитав то, что я написал тебе, и намотав все на ус, ты передай письмо людям, которые будут заниматься „Делом Мартыновой“ — когда убедишься, что я по каким-то обстоятельствам, не принимаю участия в разбирательстве.
Я не могу тебе с определенностью сказать, что это за обстоятельства. Может быть, побаиваюсь — перед собой. Дело в том, что я нашел убийцу той девочки — Мартыновой. Он — Провоторов, действительно убил ее — ударом кулака в переносье. Но — в чем и суть! — не он главный убийца. А вот Главного-то я, как ни стыдно в этом признаться, за руки так и не смог схватить.
Я, видимо, доказал, что он — подлец. Человек, не достойный занимать врачебную должность (взятки, спекуляция лекарствами и проч.). Ты сможешь найти все это в деле. Я, видимо, (по крайней мере, надеюсь на это), доказал, что он — одно из звеньев торговой цепи, которая тянулась от твоего Химика в Москву. Если он не оказался хитрее меня и не уничтожил партию с наркотиком, которую мы пометили у него в сейфе. Но и это, я думаю, сумеют в конце концов доказать.
И тем не менее я чувствую гигантскую неудовлетворенность сделанным делом. Оно — не Чистое Дело. Еще.
Главный Преступник не понесет той меры ответственности, которая ему полагается по закону, за свое преступление. Не успеваю объяснить тебе внятно — подумай и постарайся додумать — это примерно так же, как, жаждуя, пьешь дистилированную воду. Непонятно, конечно…
По-другому, несмотря на все мои старания, он не получает за все свои преступления по полной мерке. Конечно, за участие в торговле наркотиками (если будут тому доказательства), он может получить достаточно. Вполне достаточно. За спекуляцию, за использование своего служебного положения в корыстных целях, за особый цинизм совершенного и т. д. И все же — за Ксану Мартынову он не понесет кары. А именно он, считаю я, — ее убийца. И это-то, милый Витя, меня очень даже гнетет.
Не вижу я в себе способностей доказать его причастность к событиям на Красногвардейской, 24-а. Не нашел я человека, который делал ему копию ключа Провоторова. Не могу доказать, что именно он, воспользовавшись моей, якобы, оговоркой относительно того, что Мартынову „зарубили“, украл топор Боголюбова и подбросил его в барак. Не смогу никому доказать, что, устраивая флирт с женой Игумнова Валентиной, он руководствовался не чувством, а расчетом. Этого я тоже не могу никому доказать. Вот так-то бывает, друг дорогой… И мотай себе на ус все написанное.
Он — отличный соперник. Упорный, думающий, делающий ошибки, в которых, впрочем, его не уличишь.
Почему я пишу это письмо? В расчете, опять же, на его изощренность. Чувствуя, что я вижу его насквозь (а я его к тому же очень и очень попугал), он, вполне возможно, пойдет на бредовый с точки зрения обыкновенного преступника вариант: будет пытаться подстрелить меня.
Фу! До чего странно писать это!
Мотив ревности, так это будет звучать в суде. Для этого у него почва, в общем-то, подготовлена, хотя я, со своей стороны, уже заранее предупреждал Мустафу Ивановича, что подобный поворот событий может произойти.
Из чего он исходит?
Убийство из ревности обойдется ему в ничтожный срок. Плюс снисхождение местных судейских. Плюс недоказанность его причастности к „Делу Мартыновой“ и к Химику. За ним остается только спекуляция лекарствами (что тоже еще нужно доказывать) и использование служебного положения в целях корысти — мелочи в сравнении с его причастностью к хищениям наркотиков и убийству Ксаны Мартыновой.
Хочу, чтобы ты и все, кому попадется на глаза это письмо: знали: я утром 28 августа 1960 года, отправляясь на охоту в Карамышевскую впадину, не исключаю возможности оттуда не вернуться.
И надеюсь, что если произойдет убийство, оно будет квалифицироваться не как убийство из ревности, а как преднамеренная ликвидация должностного лица милиции, ведущего следствие по делу, касающемуся Савостьянова.
Если же убийства не произойдет, то мы с тобой, Виктор Гаврилович, еще раз перечитаем вместе сию эпистолу („эпистолу“ по-латински „письмо“), и я тебе подробнее объясню ход моих рассуждений.
Сейчас — тороплюсь!
Извини.
Будь!
Кстати, я говорил Мустафе Ивановичу о том, что Савостьянов, возможно, фальсифицирует данные моих анализов. К сожалению, этого не случилось. В горбольнице данные оказались в основном идентичными. Так что это обвинение снимаю.
П. Игумнов».
Письмо это фигурировало, конечно, на суде, разбиравшем дело Боголюбова.
Трудно сказать, насколько большую роль оно сыграло. Достаточно, думается, было показаний Павла. Достаточно — свидетельств преступного участия убитого в торговле наркотиком, который был изъят-таки у одного из московских торговцев «дурью».
Боголюбова приговорили к двум годам условно.
Все эти два года, обрившись наголо, он с работы и на работу ходил, руки заложив непременно за спину.
Когда срок истек, закатил в «Парусе» безобразный банкет, о котором в Н. и сегодня еще, наверно, помнят и на котором оркестр играл преимущественно попурри из блатных песен.
На банкете том Павел не присутствовал.
Он уже вообще нигде не присутствовал.
Савостьянов был, оказывается, неплохим врачом, и его «предварительный диагноз» оказался верен.
Миллионы с большими нулями
Старик всерьез собрался помирать. Целыми днями лежал под заплатанной пестренькой рухлядью, ни валенок, ни шубейки не сняв, мелко по-собачьи дрожал.