Стрельба по бегущему оленю

Геннадий Головин

Стрельба по бегущему оленю

Стрельба по бегущему оленю

«…Довольно странно, оказывается, читать произведение литературы, в котором не только место действия, но и большинство действующих лиц тебе прекрасно знакомы. Больше того — в котором и ты сам фигурируешь в качестве одного из персонажей. Не знаю поэтому, насколько объективно мое суждение, но вот оно: „Все так и было“. Наверняка не совсем „все“ и не совсем „так“, но в главном — все правильно. А главное в Вашей повести, конечно, Павел Николаевич Игумнов — незабвенный мой учитель не только в сыскном деле, но и в жизни вообще. Человек, к которому я до сих пор питаю чувства, без преувеличения, сыновние и которого порой так до сих пор мне не хватает! (Он, кстати, был не такого уж маленького роста, как Вы описали. По крайней мере, я был выше его всего сантиметров на пять — семь, а не „на две головы“, как у Вас в тексте.) Павла Николаевича у нас в Н. еще многие помнят, хотя прошло уже больше тридцати лет. Многие дела, которые он раскрыл, вспоминают (например, дело об ограблении Центральной сберкассы, дело братьев Мукасеевых), учат на них молодежь, хотя, на мой взгляд, для того, чтобы так, как Игумнов, вести дело, нужно единственное и недостижимое — быть Игумновым. А такого человека, увы, уже не будет… Мне — и тогда, тридцать лет назад, и сейчас — кажется, что это не он вел дело, а дело само „раскручивалось“. Павел Николаевич только время от времени аккуратненькими тычками как бы подгонял, направлял его. Это видно не очень, впрочем, явно, и в Вашей „Стрельбе…“, хотя, должен сказать, Павел Николаевич не любил вспоминать ни о Мартыновой, ни о Химике, ни, тем более, о Савостьянове. Он считал почему-то, что не он вышел тогда победителем. В этом я с ним не был согласен, да и Вы, как можно понять из повествования, тоже.

Вы просили исправить неточности, если они встретятся. Я исправил немногое: вместо „фломастера“ поставил „шариковая авторучка“ (фломастеров тогда мы и в глаза не видали), денежные суммы, которые фигурируют в тексте, привел в соответствии с курсом 60-х годов, и т. д. Вообще, должен вот что заметить: если смотреть сегодняшними глазами, то несообразностей в повести найти можно будет достаточно много, если очень захотеть. Если забыть, что действие происходит тридцать с лишним лет назад, если забыть, что Н. в те времена только-только стал областным центром, и ОУВД буквально задыхалось от нехватки и несработанности кадров, если забыть, что и уровень техники и уровень самой розыскной работы были соответствующими. Так вот, если забыть все это, то, конечно, трудно будет удержаться от многих упреков: и слишком уж в одиночку (как, прости Господи, Мегрэ какой-нибудь) работает Павел Николаевич, — да и нагрузка-то у него по нынешним меркам смехотворная — и слишком уж вольготные отношения между подчиненными и начальством в аппаратуре Управления, и почти совсем не привлечена для раскрытия преступления наша могучая криминологическая наука, и пр. Так рассуждать можно, хотя и негоже, конечно. Это выглядело бы примерно так, как если бы я, пятидесятипятилетний полковник милиции Виктор Гаврилович Макеев, стал бы возражать против того, что Макеев в повести описан желторотым наивным лейтенантиком, а не тем преисполненным мудрости замнач. Управления, каковым, надеюсь, я являюсь сейчас (шутка).

Спасибо, что Вы дали мне эту нежданную возможность: вновь оказаться в городе, где проходила моя молодость, вновь встретиться с людьми, которыми моя молодость, к счастью, была озарена. (Вот в какой „высокий штиль“ обратила меня Ваша повесть.)

Главное же спасибо, что помянули добрым словом Павла Николаевича. Сейчас бы таких людей на Россию тысчонку-другую — и в помине не было бы того безобразия, которое мы, к сожалению, имеем…

Желаю Вам здоровья, творческих успехов — в общем, всего того, чего желают писателям.»

— Здрасьте! — вошел и сказал ничем не примечательный человек в замасленной телогрейке. Вошел он в отделение милиции, а в телогрейку был одет явно не по сезону — в городе Н. стояло лето.

— Мы вот, здрасьте, здесь рядышком с вами домик один сносим, — сказал он и умолк.

— Ну и что? — заулыбавшись, спросил дежурный из-за барьера.

— …а у вас там комнатушка одна опечатана, — скромно пояснил вошедший.

— Ну и что? — все так же улыбаясь, повторил дежурный.

— Как «ну и что?» — удивился посетитель. — Вы же ведь опечатывали?

Дежурный заулыбался и того шире.

— Я, дорогой товарищ, нигде никогда ничего не опечатываю, — сказал он и засмеялся. День был очень жаркий, и дежурному было очень скучно.

— Вы или не вы… — растерялся посетитель. — А у вас тут поглавнее кто-нибудь найдется?

— С тебя и старшины хватит, — сказал старшина сурово. Он обиделся.

— Ах, мать твою-перемать! — закричал тогда нервно посетитель. — А кому я простой запишу? Тебе что ли, харя немытая?!

— Так-так-так… — Дежурный милицейски заухмылялся и оживленно пододвинул, к себе чистый лист протокола. — Подождите, гражданин, не торопитесь! — запыхавшись, закончил он фразу, поймав посетителя возле дверей.

Человек в телогрейке рванулся, создался шум, и тут появился из кабинета капитан Еремин — Кирилл Кириллович.

— Что здесь происходит? — спросил он строго.

— Пьяный, товарищ капитан! — лаконично соврал дежурный.

— А где Соловьев? — спросил капитан, оглядев пустую дежурку.

— Соловьев к зубному пошел, на удаление! — быстро сориентировался дежурный.

Но тут человек в замасленной телогрейке снова завопил, будто не в учреждении находился, а в диком лесу:

— Товарищ капитан!

Еремин, уже уходивший, обернулся в дверях:

— Ну чего тебе?

— Я же к вам пришел! — закричал человек. — У меня же экскаватор простаивает! И вот — наряд выписан!

— Ну и что? — скучно удивился капитан Еремин и ушел в кабинет.

— У-ух, нар-р-род! — сказал, белея глазами, экскаваторщик. — По телевизору вас некому показывать, бюрократы!

— Тише, дядя, — умиротворяюще сказал на это старшина. — Ты сядь вот лучше на стульчик и не мельтеши, пока я на тебя протокольчик оформлю.

— Как-кой так-кой протокольчик?! За что — протокольчик?!

И опять пришлось дежурному ловить его у дверей — только на сей раз у дверей начальника. И вновь двери кабинета отворились.

— Ну чего ты буянишь? — утомленно стал стыдить телогрейку капитан Еремин. — Немолодой уже, и дети, наверно, есть…

— Потому и буяню, что — дети, — начал объяснять запыхавшийся экскаваторщик. — Их кормить нужно. А у меня из-за вашего бюрократизма, — и не сдержавшись, он снова заорал, — простой! Кто мне оплотит?

Капитан между тем повел носом, но никаких ожидаемых запахов не обнаружил.

— Вы что ль оплотите? Или вот этот ваш? Тогда пожалуйста — я хоть все лето загорать буду! Вы только платите мне мои пять двадцать или сто процентов по бюллетеню, и хорошо, я согласен, пожалуйста!

— А откуда он, этот, взялся? — наконец удивился капитан, обращаясь мимо телогрейки к дежурному.

— Пришел… — невнятно объяснил старшина. — Начал сквернословить… Убежать пытался…

— Что же это ты, брат? — повеселел капитан. — Вроде как и не пьяный даже. Может, психованный, так ты так и доложи.

Дежурный преданно засмеялся.

— Станешь тут психованным, — неожиданно угомонился экскаваторщик. — Я пришел. Тихо-мирно все ему рассказал. И что дом ломать будем, и что в доме — комната, вами опечатанная. Как хотите, я могу, конечно, поломать и так, только вы же первые ко мне потом и прицепитесь.

— Кто это прицепится? — грозно оборвал капитан.

— Ну уж ладно. Не так, может, выразился…