Страница 69 из 70
Сам он пищу не искал, лишь смотрел, как это делают другие воробьи. Малыш летал с ними на церковные поля, где они собирались большими стаями. Они клевали там просо и находили немало другой пищи. Воробьи, наверное, и сами понимали, что здесь особенно боятся их набегов — здесь, как нигде, было понаставлено множество пугал. Скорее всего воробьи умеют отличать богатые угодья от бедняцких наделов. Тихо, чтобы не покачнулись пугала, опускались стаи на церковные посевы. Если в поле выходил человек, они с шумом поднимались в воздух и садились где-нибудь поблизости в придорожных кустах, выжидая, когда он уйдет. Воробей не признает частной собственности. Все поля, вся зелень вокруг ему дом родной. Он может позариться на чьи угодно хлеба, ему по вкусу всякая пища. Когда на церковных полях перед скирдами в устрашение птичьей мелочи развешивали чучела сов и старое тряпье, воробьи в отместку серой тучей перелетали в усадьбу учителя — принимались хозяйничать на его полях и во дворе. Они всегда промышляют сообща, как бы угощая друг друга. В полдень Малыш сидел на припеке в их компании и разглядывал высокого, грузного учителя, медленно шагавшего по дороге с поля в деревню, где у него был большой красивый дом, а в доме — лавка и ссудная касса, над которой посреди фронтона возвышалась статуя Марии Заступницы. Проказники воробьи ее изрядно загадили. Сейчас они внимательно смотрели, как по дороге домой учитель тихонько читает полуденную молитву, желая снискать милость Божью. Иногда воробьи залетали на пришкольный участок, не обращая внимания на детей, которые пололи учителю капусту и грядки с овощами. Пугались воробьи только голоса самого учителя, когда тот принимался читать нравоучения своим ученикам и односельчанам, так что гул стоял по всей долине, до самой церкви Святого Духа. Стоило им услышать этот голос, как они, истошно вереща, уносились в сад богатого, либерально настроенного торговца. Благодаря Малышу я познакомился с жизнью воробьев, которые радовались «милости Божьей», снизошедшей на церковные и учительские поля, где гнули спину все, от мала до велика — и школьная детвора, и бедняки-арендаторы.
Малыш меня не покинул. По нескольку раз в день прилетал он неизвестно откуда, требуя, чтобы я его накормил. Случалось, он подолгу сидел у меня на шее, а то и на руке, державшей скользящее по бумаге перо. Удивленно смотрел он на черные закорючки и на стальное острие, из-под которого они возникали. Всего лишь однажды он испачкал мне бумагу пометом.
Выйдя в сад, я звал его раз или два, он сразу же откуда-то появлялся и садился мне на плечо. Бывало и так, что я не видел его до самого полудня. Тогда он, вероятно, вместе с другими воробьями весело проводил время на пыльной проезжей дороге. Я заметил, что обычно все они собирались вокруг старого, чрезвычайно самонадеянного воробья, который жил у нас в саду и имел обыкновение вызывающе топорщить перья. Они купались в пыли, а когда это им надоедало, рассаживались вокруг кучек конского навоза и начинали в них рыться. Со стороны было видно, как этот высокомерный, на редкость словоохотливый воробей критически втолковывает им некую философию навозных кругляшек. Однажды я видел, как Малыш неподвижно сидел в пыли, наблюдая за воробьями, затеявшими у навозной кучи такую драку, что пыль поднялась столбом. У меня создалось впечатление, будто Малыш все еще остается в стороне от подлинной воробьиной жизни.
Когда он прыгал с ветки на ветку на растущей под окном яблоне, мне было легче за ним следить. Он с удивлением смотрел, как некоторые воробьи любезничают с самками — бог весть, различал ли он вообще их пол? — а потом жмутся друг к другу, и самцы садятся на самок. Я видел, как он пытался подражать этой игре, неуклюже поскакивая то за самкой, то за самцом. Житейские тайны были ему еще неведомы.
Однажды вечером он не вернулся на свой абажур. За окном лил дождь. Долго звал я его, но никто не встрепенулся и не чирикнул в ответ. Проснувшись утром раньше обычного, я услышал тихое чивканье. Поспешно распахнув ставни, закрытые из-за ненастной погоды, я увидел Малыша. Он жался к карнизу под крышей и, видно, совсем окоченел. Понурый, жалкий, спустился он на подоконник. Тогда я увидел, что у него нет хвоста. Я стал кормить его. Он склевывал с пальца хлебные крошки, но без аппетита. Затем весь нахохлился, тоскливо глядя куда-то в пространство. Все утро просидел он на абажуре, не двигаясь с места. Может, он был слишком ручным и его хотел схватить человек? Кошка? Или, может, его ощипали другие воробьи за неуклюжие любовные изъяснения?
Никогда мне этого не угадать. В последующие дни он хмуро семенил по комнате, а когда я сажал его на окно, мутными глазками поглядывал на залитый солнцем мир. Время от времени в нем пробуждалось какое-то воспоминание, он расправлял крылья и, дрожа всем телом, взволнованно чирикал. От тоски или томления по воле?
Было заметно, что он болеет и чахнет. Не в силах больше летать, он скакал по полу, как всегда тихо и понуро. Однажды кто-то нечаянно наступил на него, не заметив, что он под ногами. Воробей громко чирикнул и испустил дух. Глаза его стали белесыми и мутными, он лежал затвердевший и холодный, без хвоста, вытянув посиневшие ножки со скрюченными коготками. Клювика, которым он столько раз меня щипал, я не смог ему закрыть.
Он не попал в жаркое, но все равно погиб; слишком изнеженный людскою заботой, он не научился ни бороться, ни жить по законам жизни всех воробьев, вольнолюбивых коммунаров, которым даже любовь человека несет опасность.
М. Рыжова
Судьба мне улыбнулась
В моей жизни словенская литература — ее изучение и переводы — занимает важное место. Вызывают восхищение многие писатели и поэты Словении, да и сама страна прочно обосновалась в моей душе.
В этом переведенном мною стихотворении замечательного словенского поэта Отона Жупанчича проявилось ощущение особого обаяния благодатной красоты этой страны, что соответствует и моему восприятию, моему к ней отношению. Но дано мне это было не сразу.
Когда я училась на славянском отделении Ленинградского университета, нам преподавали сербский (сербохорватский) язык, сербскую и хорватскую литературу. О словенском языке и словенской литературе мы не имели ни малейшего представления, они даже не упоминались. Но случилось так, что на третьем курсе нам, студентам, попал в руки издававшийся тогда в Белграде литературный журнал, где были напечатаны произведения современных писателей. Оказались там и несколько, вероятно, только что переведенных на сербский язык рассказов Ивана Цанкара, которые настолько потрясли моего университетского друга, что он в порыве чувств тут же захотел написать их автору письмо и был очень огорчен, когда ему сказали, что писатель этот вовсе не наш современник и уже давно умер. Рассказы эти (в их числе и публикуемый в данной книге рассказ «Врзденец») очень тронули и меня, я ощутила, какой это необыкновенный, глубокий, истинно большой писатель.
Спустя несколько лет после окончания университета мне по роду работы пришлось обращаться к словенским текстам, и я, конечно, в первую очередь взялась за Цанкара — читала со словарем, кое-что понимала интуитивно. Тогда я жила и работала в Москве, и в одну из зим словенский язык нам, сотрудникам Института славяноведения, преподавал (факультативно) московский словенец, диктор Радио, осуществлявшего трансляцию на Югославию, Петер Когой. Ему хотелось пробудить в нас интерес и любовь к своему родному языку. Тогда я впервые услышала звучание словенской речи. И примерно тогда же решила писать диссертацию по словенской литературе, что впоследствии и осуществила. Меня привлекал Цанкар, но мне посоветовали взять другую тему, посвященную словенской поэзии. Цанкаром тогда уже начала заниматься Евгения Ивановна Рябова, наш первопроходец в области изучения словенской литературы; талантливый, серьезный исследователь, она внесла также большой вклад и в дело популяризации у нас этой литературы, установления научных контактов со словенскими коллегами и шире — со словенской общественностью. Делая свои первые шаги на поприще словенистики, я часто ощущала товарищескую помощь, поддержку Е. И. Рябовой, прислушивалась к ее дружеским советам.