Страница 68 из 70
Человек привязывается к животным из эгоизма, ему приятно, когда живое существо полностью предано ему и подчиняется его воле. Так обычно обстоит дело с человеческой любовью. По-настоящему полюбить человека или животное способен лишь тот, кто умеет покоряться любимому существу, предоставляя ему полную свободу жить по собственной воле и внутренним побуждениям, перед которыми человек часто бывает бессилен и с горечью вынужден смирять свои желания. Обычный эгоизм в любви — это всего лишь стремление человека ощутить свою власть над любимым существом, что сказывается в разных поступках. Нечто подобное встречается порой и в действиях некоторых правителей, требующих от «возлюбленного» народа полной преданности и покорности, не оставляя ему никакой свободы. Тогда государство превращается в большую птичью клетку. Настоящему правителю следовало бы учиться бескорыстной любви на взаимоотношениях с животными. Но такое случается не чаще, чем в небе появляются кометы.
Одолеваемый подобными мыслями, я ожидал, когда воробьишка покинет меня. С каждым днем я любил его все больше, и мне постоянно приходилось бороться с собой, чтобы не затворить окно. Он уже не умещался в гнезде и перестал ночевать там. Я находил его то в своей домашней туфле, то под шкафом. Но по старой привычке он будил меня на рассвете, прыгая на широко расставленных ножках и безжалостно чирикая. В один прекрасный день я обнаружил, что он уже оперился, на спине появились красновато-бурые пятна, как у других воробьев нашей округи. Горлышко у него было горохового цвета, а под клювом на шейке — черное пятно. Городские воробьи отличаются от наших, деревенских, тем, что у них на грязно-пепельном фоне нет таких ярких коричневых пятен.
С виду это был теперь уже взрослый воробей. Каждое утро наблюдал я за ним со страхом в душе. Вспорхнув ко мне на постель, он неуклюже путешествовал по одеялу, сохраняя равновесие с помощью растопыренных крыльев. Доскакав до подушки, он начинал щипать меня за ухо. Его ничуть не пугало, когда я поспешно поднимался и шел за кормом, чтобы потом угощать его с пальца размоченными в молоке крошками. Обычно он ел с величайшим аппетитом, потряхивая головкой, если на клювике налипал склизкий комочек. Насытившись, воробьишка начинал порхать по комнате. С книжной полки он перелетал в противоположный угол и на горьком опыте учился распознавать стены. Иногда он присаживался на верхний край картины, но больше всего ему нравилось покачиваться на абажуре лампы, висевшей у самого потолка. Часто отдыхал он на верхней перекладине оконной рамы, вытягивая шейку то по направлению ко мне, то в сторону сада, где гомонили другие воробьи. Каждую минуту я ожидал, что он расправит крылья и вылетит в сад. Но на это он никак не мог отважиться. С окна он возвращался на абажур, где сидел, нахохлившись, и щурился, поглядывая на меня.
Однажды я нарочно вышел из комнаты и вернулся через некоторое время, торопясь узнать, не расхрабрился ли мой воробей? Но с абажура меня приветствовало задорное чириканье. Как-то, сидя за письменным столом, я неожиданно почувствовал, что он опустился ко мне на плечо и сразу же легонько ущипнул за ухо. Я рассмеялся и накормил воробьишку. Всяких благодарностей, как это принято в человеческом обществе, он не признавал. Наевшись, он сразу же принимался порхать по комнате, то подлетая к висевшей на стене картине, то садясь на этажерку, где норовил обгадить книгу, что, видимо, доставляло ему особое удовольствие.
В один прекрасный день, когда сад был залит ярким солнцем, он впервые опустился на подоконник. Я ждал, что будет дальше. Вытянув шейку и повернув головку набок, он с любопытством рассматривал мир, помаргивая маленькими глазенками. Вероятно, все было ему внове — деревья, солнечные блики в зеленых листьях и травах, дальние поля и белая колоколенка церкви Святого Духа. Я подумал, как, должно быть, все это многоцветье играет и переливается у него перед глазами, зачаровывает, кружит голову. Словно не веря собственным глазам, он слегка повернул шею и оглядел комнату. Его обдавало солнечным теплом. От блаженства он широко расставил ножки, расправил крылья и весь трепетал в каком-то волнении. В нем пробуждался инстинкт. Но пробудился еще не совсем, потому что вскоре воробьишка с окна перепорхнул на абажур, откуда удивленно поглядывал вниз, то закрывая, то открывая глаза. Но долго он там не выдержал. Я снова увидел его на подоконнике. С яблони прилетел взрослый воробей и стал кружиться возле окна. Малыш, видимо, испугался его, стремглав упорхнул в глубь комнаты и уселся на абажуре. Новые впечатления, вероятно, совсем его ошеломили. Некоторое время он, как безумный, носился по комнате, наталкиваясь на стены, возле которых потом судорожно бился, стараясь удержаться в воздухе.
Каждый день начинался одинаково. Едва на рассвете я открою глаза, а Малыш уже пощипывает меня за ухо, напоминая, что пора завтракать. Мне было непонятно, почему он сам до сих пор не подбирает крошек. Я раскладывал их на полу, на шкафу, на окне, где он больше всего любил сидеть, — он не обращал на них никакого внимания. Но стоило мне щелкнуть языком, как он сразу же садился ко мне на плечо в ожидании кормежки.
Удивляюсь, почему люди не жалуют воробьев. Конечно, они не певчие птицы, но по своему темпераменту превосходят всех других пернатых. Может, это оттого, что их слишком много; ведь по той же причине, случается, и человек не выносит человека. Может, людей отталкивает полная безнравственность насмешливых и задиристых крикунов, которым нет никакого дела до крестьянской и мещанской морали?
И вот настал решающий день. Воробьишка с утра уже проявлял беспокойство, непрестанно летая перед окном. Весело сияло солнце, легкий ветерок шевелил яблоневые ветки. Инстинкт властно заговорил в воробье, и он не мог ему противиться. Назад в комнату он больше не оглядывался. Дважды расправлял он крылья, затем пригнулся и с веселым чириканьем перепорхнул на дерево. Я был убежден, что он улетел навсегда. Потихоньку подойдя к окну, я наблюдал за ним. Он одиноко сидел на ветке яблони, озираясь по сторонам. До сих пор он не знал, что такое ветер. С удивлением вертел он головкой, недоумевая, откуда приходит невидимое дыхание, такое теплое и ласковое. По временам он легонько трогал клювиком зеленые листья. А вокруг него в поисках еды с чириканьем сновала воробьиная стайка. Воробьи не привередливы, они собирают и таких насекомых, которых другие птицы не удостоят и взглядом. Малыш увлеченно наблюдал за этой непрестанной суетой, но если рядом с ним на ветку опускался другой воробей, всякий раз боязливо сторонился. Он еще не понимал образа жизни своих сородичей. Прилетели две большие вороны и разогнали воробьев. С криком ринулись они к живой изгороди и попрятались в кустах сирени. А Малыш остался на ветке, с любопытством поглядывая по сторонам. Я решил проверить, не забыл ли он уже меня, и позвал его. Он чуть вытянул шею, тотчас вспорхнул на подоконник, а оттуда ко мне на плечо. Еще на лету он начал теребить меня за ухо и не давал мне покоя до тех пор, пока я его не накормил. Значит, я еще не стал для него чужим.
На следующее утро он опять чуть свет был у меня на постели. Теперь он каждую ночь спал на абажуре, и ему ничуть не мешало, если вечером под абажуром зажигали лампу. Как-то утром я нарочно притворился спящим. Но напрасно пытался я его обмануть. Он так долго теребил меня за ухо и клевал мне палец, что я, рассмеявшись, открыл глаза и принес ему любимое кушанье. Позавтракав, он упорхнул в сад поспешнее, чем накануне. Я видел, что он становится все смелее и уже носится вслед за другими воробьями с яблони в кусты, оттуда — к растущему у реки ивняку и снова в сад или в огород, на грядки фасоли.
Нас часто волнует и, вероятно, еще долго будет волновать вопрос, понимают ли птицы друг друга. Я уверен, что понимают, хотя мы представляем себе их разговоры похожими на человеческие.
Теперь до полудня Малыш возвращался домой всего лишь раз или два. Он усаживался мне на плечо и условленным знаком требовал кормежки. Затем он обычно некоторое время отдыхал на абажуре — иногда лишь до тех пор, пока не очистится желудок, — и уносился снова. Постепенно он все ближе знакомился с жизнью воробьев и ее законами.