Страница 78 из 79
Странно, подумал я, что сейчас он обращается к Ромке. Ромка бросил взгляд на меня, отвернулся и уже в мою сторону не смотрел. Ярик тяжело вздохнул. Я видел, как мучительно он вздохнул – до свинцового ощущения тяжести в этом, выдохнутом им воздухе. Потом он снова обратился ко мне:
– Ладно. Если у вас будет девочка, назовите ее Ангелиной. Так будет справедливо по крайней мере. Ну, а мальчик – назовите Борисом. Хотя бы искупите мой грех, понимаешь. И не торчите в городе, уезжайте. Забейтесь в какую-нибудь дыру, переждите. Большего я все равно тебе не скажу.
И снова свинцовый выдох.
– Ты не спрашивай, ты лучше не спрашивай.
Он резко, в кучу, обмяк. Вид его меня испугал.
– Но ведь я же не спрашиваю! Не спрашиваю же! Ярик!
– Не надо этих вопросов. Ты зря.
– Ярик, я не задал ни одного...
– Но, главное, верь... – он с трудом выдавливал из себя.– Что... я еще не сдаюсь. Я ему...
На мгновенье он стал другим, мутный взгляд просветлел, приобрел остроту и ясность. Если бывает у взгляда маска, это был взгляд из-под маски. Молнией он метнулся в сторону Ромки, тот что-то уловил, замер, вытянулся на стуле, сделал судорожный жест, странный, предупреждающий. Ярополк замолчал. Потом уронил голову на грудь и не то захрипел, не то захрапел.
– Время... сутки...– можно было еще разобрать. – Время, и я ему...
Ромка резко поднялся. Грохнулся на пол стул. «Ромка, ты что, ты с ума?..» – успел я еще подумать, но сознание начало пропадать, хмель внезапно ударил в голову, и в глазах стало меркнуть.
Она вернулась с видеокамерой и рысью пересекла комнату, чтобы распахнуть окно настежь. От свежего воздуха я почувствовал себя еще хуже и накрылся подушкой.
Я слышал, как умирают от цирроза печени. Теперь имел шанс увидеть: она целилась камерой.
– Увековечься, – стянула с меня одеяло. – Я продам этот ролик фонду борьбы за трезвость. Скоро нам нужны будут деньги.
Потом она милостиво чего-то набулькала и вставила мне в руку стакан. Глотать было тяжело. Я пожаловался. Фырк был ответом.
– А который час?
Еще один фырк. Потом она снизошла:
– Лучше спроси, какое число. Смотри на меня.
– А ребята ушли?
– Ребята ушли. Смотри на меня!
Смотреть в объектив было все равно, что в глаз прокурора. Но вдруг этот глаз повернулся и стал глядеть как-то вскользь.
– Шрам исчез, – прошептали ее губы из-под камеры.
Я вывернул голову. Шрам от пули исчез. Шрама на плече больше не было. На его месте расползалась старая оспяная блямба. А камера перешла уже на левую ногу. Потом на правую. Я сел и спустил обе на пол. Левая – зеркальное отображение правой. А ведь была немного короче и все еще кривовата. Я ощупал ее, покачал, поболтал. Голос за камерой прозвучал чуть сдавленно:
– Ты опять побежишь на рентген?
– На рентген?
Я встал и попытался пройти по комнате. Но можно было и не пытаться, а пройтись просто. Никаких ощущений. Никакой хромоты как будто не было вовсе. Это называется «понимаешь»! В пищеводе засело какое-то короткоствольное помповое ружье. Сглотнуть, опустить кадык – все равно, что перезарядить. Первых две было осечки, но на третий раз, всем пардон, будет выстрел...
– Тазик, – попросил я одними губами.
Фыркнув, она положила камеру на кровать и пошла в ванную. Я стоял и не шевелился. Она уже возникла в дверях, с тазиком Августины Ивановны, когда зазвонил телефон.
– Алло? – Ольга отдала предпочтение трубке. – Виталик? Привет. Да, он здесь.
– Славка, ты? – орал в трубку Виталик. – Я в редакции. Тут главный пропал. Пригласил входить редколлегию, а когда все вошли, в кабинете-то его нет! Его там нет и сейчас! Славка, ты слышишь? Главный куда-то девался! Ты слышишь? Ты что-нибудь понимаешь? Стоял на пороге, и вдруг его нет!..
Я молча возвратил трубку и, не одеваясь, в трусах, взял стул, поставил его на середину комнату, уселся, взял тазик и поставил его между ног.
Не знаю, как мы пережили те сутки. Ольга тоже молчала. Молча стояла у окна, когда я лежал на диване. Или молча подсаживалась к столу, когда я перемещался к окну. А когда я и сам садился за стол, она уходила молчать на диван.
Так прошел день, затем ночь. И настал еще один день. Время от времени звонил телефон. Неожиданно позвонили из Вены.
– Wer ist Kukuschkina? – сухо спросила Ольга, сняв трубку. – Там говорят по-немецки.
К счастью, сама Ангелина Кукушкина говорила со мной по-русски. Строго, скупо, сугубо по существу. Я слышал в трубке, как она курит, шумно, со свистом, втягивает и выпускает из себя дым, и хорошо представлял, как она посекундно сбивает пепел в какую-нибудь посуду. Может быть, даже в мойку. Она любила курить на кухне и стряхивать пепел в мойку.
Это было сухое и деловое прости и прощай, которое вовсе не требовало от объекта прощания какого-либо ответа. Отклика, отзыва, впечатления или комментария. Даже «спасибо» не требовалось. Все-таки я сказал: «Спасибо, что позвонила», – но услышал в ответ гудки.
Наконец, в десятичасовых новостях сообщили, что страна вернула себе президента. Того даже показали – расположившимся в мягком глубоком кресле с расстегнутой на груди рубашкой и каким-то лепным выражением на лице. Поначалу даже казалось, что это фотография, но потом он пошевелился, и стало ясно, что это видео.