Страница 63 из 79
– Кстати, твоя Анжела передает тебе привет и прости. Уезжает к своей сестре в Австрию.
– Ангелина.
Я часто вспоминал Гелю. Правда, не саму по себе, а все более связи с Ольгой. Между ними появлялась какая-то непонятная общность. Словно я намагничивал их, словно наводил общее магнитное поле, из-за этого в речи Ольги и в ее поведении иногда проскальзывали совсем мистические моменты. Все казалось жутко знакомым...
– Нет, – словно оспаривая мое ощущение, заговорил вдруг Виталик. – Двух похожих жен не бывает. Забота заботе рознь. Олька-то приносит тебе? – И вспомнив о пакете с гостинцами, он поставил его себе на колени. – Хватает еды-то?
– Есть.
– А насчет этого? – он приложил большой палец к горлу.
– Вон стоит, – я кивнул на столик, на котором стоял стакан с яичною скорлупой, пропущенной через кофемолку. – Будешь?
– Спасибствую, – язвительно проартикулировал он и добавил, хлопая по пакету. – А я тут коньячка тебе затоварил. Со спиртом-то, наверно, никак?
– Никак. Понюхаешь ватку после укола. Тут из другой палаты за водкой ходят рукоположенные.
– Священники, что ли?
– Которые с руками положены.
– А-а. А как твоя нога? – спохватился он. – Не болит?
– До тебя не очень.
– А что врачи говорят? Отчего это все?
– А что они могут сказать?
– А ты им сказал?
– А что я мог им сказать? Что сам ногу себе сломал? Что боролся с Богом во сне, как Иаков? Только заикнись, и будешь лежать вот там, в пятом корпусе, где на окнах решетки.
– Ничего, Слав, приедешь в Москву, пойдем по всем институтам: ну-ка, мужики, разберитесь! Ничего, разберутся. А то, как я Анджеле рассказываю... Как тебя на рентген возили...
Тут он закрыл глаза и оглушительно булькнул горлом. Смех подпирал ему щеки. Но все же он сумел с собой справиться, мужественно сглотнул и выпрямился на стуле.
– Ничего, – он посмотрел на часы. – Твои-то хоть не бастуют? Врачи.
– На прошлой неделе куда-то ходили, плакаты таскали по коридору. Да мне теперь уж без разницы. Я-то хожу, а вот ему… – я кивнул на соседнюю кровать. – Висит, как аэроплан в музее авиации. Покорми, напои, а потом всю ночь утиная охота.
– Ты сам-то, главное, ешь. Вот, говорю, подхарчись.
Он снял, наконец, свой пакет с колен и поставил его на тумбочку.
– Ну мы пойдем. Еще заскочим с Анджелой в пельменную, а там уж и на поезд пора. Из-за тебя ведь, гад, лишнюю пересадку делаем! Ну, ничего. На обратном пути еще заскочу, отметим командировку по полной…
И он ушел, унося с собой щелчок пальцем по кадыку. Я закрыл глаза, и на темной изнанке век, как на каком-то экране, еще долго видел сидящего передо мной Виталика. Он улыбался и таял. Улыбался и таял. Последним растаял щелчок пальцем по кадыку – улыбкой Чеширского кота. Нет-нет, скорей, кота Мурзика из столовой нашего интерната, когда тот шкодливо хватает лапой за ухо спящего Цицерона, интернатского нашего кобеля, в то время как тому снится, будто он роет речной, заросший ивами берег и роет все глубже, все шире, выбрасывает все больше земли, но никак не может найти зарытую где-то под берегом большую бедренную кость...
Просыпание было жутким, потным, мучительным, похожим на возвращение к жизни. Давно была ночь. Сосед, авиатор Уточкин, спал. Я долго неподвижно лежал, весь в слезах, и опять желал умереть. Умереть за всех – за Виталика, Гелю, Ольгу, за Главного, Ивана Захарыча из района, за Мурзика и за Цицерона. Только не за себя одного! Потому что каждый умирает последней на Землю смертью. А последней – значит за всех. Каждый всегда за всех. Просто так свою смерть тебе никто не отдаст...
Той ночью я понял истину и едва долежал по утра.
Это был все тот же, родной мне до боли, джип. Устроившись на его заднем сиденье и положив рядом костыли, я был рад, что уезжаю так резко – не попрощавшись ни с кем в этом городе. Даже с Ольгой. Она не приходила уже много дней, поклявшись не знать меня более никогда. А я всего-то спросил, откуда она так хорошо знает некую Ангелину Кукушкину, фотохудожницу из Москвы. Всего-то.
За городом было бабье лето. Чистый воздух, яркое солнце, свежая лента черного молодого шоссе. Машина словно прилипала к нему и только мягко покачивалась. Иногда в лобовое стекло врезались какие-то огромные насекомые с их желто-зеленым содержимым. Ромка чертыхался, включал дворники и брызгал на стекло омывающей жидкостью. Он вздыхал и вообще всячески хотел намекнуть, что что-то помешает нам добраться до Москвы вовремя.
Я многое могу объяснить. Например, могу объяснить, каким чудодейственным образом сломалась моя нога. Ночью в квартиру Ольги проникли агенты сил зла, усыпили всех, нас и без того, спящих боевым усыпляющим веществом и сломали мне ногу одним из приемов, каким их, наверно, учат. Подобные вещи всегда легко объясняются и поэтому не могут быть неожиданностью. Неожиданностью для меня стало то, что в тот день я увижусь с Яриком.
– Заедем к нему на дачу, попрощаемся. Завтра он уезжает, – вдруг сказал Ромка и немедленно свернул на правительственную трассу, огороженную рядами, словно искусственных в своей нерусской ухоженности, вековых сосен.
– А куда это он уезжает?
– Не знаю. Просто уезжает.
– А когда он не уезжал!
Не скажу, что я тут же запрыгал на своем заднем сиденье от счастья.
Вскоре машина уткнулась в красный кирпичный забор, что при случае заменил бы собой Кремлевскую стену. Ромка объяснился с наружным охранником, дождался, пока когда перетолкует с кем-то по рации, и массивные кованые ворота стали медленно раскрываться.