Страница 13 из 79
Ритка считает, что у меня очень тонкая кожа. Ей знать лучше. Она работает в госпитале. Медсестрой в хирургии. И кож повидала всяких. Больше офицерских. Я даже не знаю, сколько у неё было офицерских.
Я знаю лишь то, что как ни стирай свои брюки и китель, всё равно через две недели х/б начинает ненавистно лосниться, глянцево чернеть, особенно, спереди на штанах, сразу выше колен. Если провести ногтем по этой чёрной засаленности – останется белёсый след. На изнанке штанов грязи будто нет, но это лишь кажется. На самом деле – хватает... Правда, я давно уже не ношу хлопчатобумажные брюки, а только п/ш, полушерстяные, купленные у прапорщика на складе. Полушерстяные, разумеется, лучше, но шерсть натирает кожу. Может, и поэтому прыщи по-прежнему не проходят. Ритке я стараюсь их не показывать.
Она повыше меня. Мягка, бела, детородна. У неё тело фламандской кисти, говорю я себе. Когда лежу в ванне, мне нравится думать красиво. А вот глаза персиянские. Не знаю, насколько точное это слово, но – мохнатые у неё глаза. Будто два шмеля. Это из-за ресниц. Больших и густых. Мохнатых. Из-за них я почти не вижу глаз. Но знаю, что они разные. В левом глазу больше жёлтых пятнышек, в правом – коричневых. Впрочем, всё зависит от освещения. Когда она закрывает глаза, то веки слегка подрагивают. Веки очень сухие, пергаментные, словно именно на них почему-то не хватило жизненных соков. Иногда мне кажется, что если не дышать и если бы не дышала она, то можно услышать, как эти шмели скребутся. Где-то за её веками. Где-то под.
И мне её жаль, а от этого становится грустно. Я ведь знаю, что шмелям плохо. Им давно плохо. Понимаю, это прозвучит дико, но им нужен нектар. Любви. И я чувствую себя гадом. Потому что я не могу им предложить никакого нектара. У меня есть только эти янтарные камешки. Но я их не предложу. И она о них не узнает. Никто о них не узнает. Они теперь просто окаменелость. Чья-то неископаемая окаменелость. Хотя ведь это только сейчас они такие красивые...
Сначала были нарывы. Толстые чирьи по всему телу. Ночью они лопались и пачкали простыни. Говорили, что это из-за болотного комара.
Этот весь космический-прекосмический Плесецк по-колхозному просчитался. Хохлы-полковники намудрили, так что целый призыв гражданских шоферов остался без машин. После курса молодого бойца нас кинули в обычный стройбат, и всю роту потом загнали в болота – прокладывать кабель. Настолько же толстый и тяжёлый, насколько секретный. От одной неизвестной ракетной шахты до другого неизвестного командного пункта.
Командир роты подбадривал нас шуткой: "Два солдата из стройбата заменяют экскаватор" - и обещал всех выживших посадить на машины. Экскаваторов мы не видели. Наверное, утонули раньше. Вырытая лопатами траншея заплывала за пятнадцать минут. Кабель волокли на плечах и падали вместе с ним в вонючую торфяную жижу. Потом топтались на нём, как на убитой анаконде, чтобы змея утонула поглубже. К вечеру сил хватало только на ужин да на шайку воды в холодной походной бане. Вот тогда я и начал мечтать о ванне.
Банщик был не русский. Маленький чернявый злобный дед. Их на роту было всего полтора десятка, из особо отличившихся в городе, посидевших не по одному разу на губе. Выбор у таких был один: либо завтра в дисбат, либо отсидеться до дембеля на болотах. Но деды, разумеется, в само болото не лезли. Состояли при штабе, кухне, каптерках. Нас они особо не трогали, потому что мы были очень злые и кроме того вооружены. Хоть лопатами, но вооружены. А этот банщик поступал с нами не по совести. Его потом не нашли. Считалось, что отошёл от лагеря и заблудился в тайге. Под кабелем никто не искал. Никто бы и не позволил искать.
Уйти с болота можно было только через болото. Но комроты своё слово сдержал. Хотя ему и задержали звёздочку из-за пропавшего банщика, он сделал всё как надо. Те, которые не попали в госпиталь, осенью получили перевод в автобат.
Стройбатовский автобат – не самое чистое место в армии. И машины в нём не самые чистые тоже. Когда ушли дембеля, над нами стояли ещё два призыва. Под нами только один. Но молодых расхватали старики.
Наши самосвалы относились к категории душегубок. В кабинах сильно поддымливало. Если уснуть при закрытых стёклах, то можно и не проснуться. Но в первую зиму мы всё равно не удёрживались и спали. Гроб выставляли на сцене в клубе. Мимо повзводно пропускали весь батальон. Как сквозь строй. Под мрачные взгляды отцов-командиров.
Ракетные точки были разбросаны по тайге с одним единственным умыслом – чтобы их было не найти. Десятки километров одна от другой. Если в дороге что-то ломалось и невозможно было погреться от двигателя, мы поднимали кузов, сваливали бетон, сливали из радиатора воду, затем плескали на запаску бензин и ждали подмоги. Чем крепче мороз, тем прямее дым. Но всё равно через полчаса нельзя было не стать негром. Хотя это, в сущности, ерунда. Руки и лицо всё равно всегда чёрные – от въевшееся грязи и масел. Руки берёт только стиральный порошок, который для нас крадут на прачечном комбинате. Но порошок очень едок. Если бы мне в ту первую зиму выпала такая удача – залезть в горячую ванну, я бы, наверное, орал, как обмакнутый в соляную кислоту.
Это сейчас я лежу в тёплой чистой воде и поглаживаю свои ноги. На них ещё полно прыщиков, и многие ещё обязательно успеют дозреть до цвета и твёрдости янтаря. Хотя мне осталось всего пять месяцев. Всего пять месяцев до весны. И дембель вполне реален. Только бы не нарваться в городе на патруль или снова не попасть на губу, потому что одни пять суток у меня уже есть. Других взысканий тоже хватает. Мне хочется доработать в лаборатории. Не хочется уходить в роту. Тем более, не хочется попадать снова на болота. Конечно, их ещё нужно заслужить, но всё мы ходим по тонкому льду. Ведь эти болота не замерзают даже зимой.