Страница 11 из 79
Эта история (она же третье предание) относилась к великой Сталинградской битве, которая никогда бы не закончилась окружением, если бы не находчивость Жукова. При подготовке контрнаступления обнаружилось, что для танковый армий катастрофически не хватает антифриза. Его тогда делали на основе спирта, воды и глицерина. Была зима, было очень холодно, так что спирта не хватало даже людям – что уж говорить про машины.
– И что делает Жуков? – спрашивал Рубик, обводя нас взглядом всесведующего. – Он снимает трубку и звонит...
– Сталину?
– Сталину? Бери выше! Прямо Рузвельту. Слушай, говорит, товарищ союзник, а какой у тебя антрифриз? Этиленглиголь, говоришь? Люди его не пьют? Очень замечательно. Ну, вот что, товарищ Франклин, не знаю, как тебя по батюшке, Рузвельт, выпишешь мне пару сотен тонн ради общего дела?
И вот через Северный полюс, маршрутом Чкалова, самолётами, в СССР перебрасывается столько этиленглиголя, что его хватило даже на несколько танковых армий. И Сталинградская битва закончилась полной нашей победой.
Мы верили. Верили еще и потому, что на всякого усомнившегося он просто переставал смотреть, равнодушно заметив в сторону:
– Наше дело правое – не мешать левому.
У него это получалось почему-то ужасно обидно.
Допив свой последний глоток и сказав в последний раз «проба», Рубик пытался встать, но руки его к тому времени отрастали до пола. Ходить с такими руками он уже не мог. Ефалья грузила его на санки и везла домой. Санки дёргались, он качался и тыкался носом в грудь.
Весной он заболел.
Весной, в распутицу, машины вставали на прикол. Шофера уходили на сплав. Собственно, это было завершение сплава. Требовалось «идти с хвостом». Две бригады медленно двигались по обе стороны реки, сталкивая в уже низкую воду застрявшие на берегу брёвна. Конечно, пробираться по воглым, заиленным, заваленным мусором-водоплавом, безлюдным лесным берегам, сквозь поломанные кусты и деревья да с ещё с тяжелым багром было тяжело, стариков обычно не брали, и вообще это дело считалось добровольным, но Рубик всегда был немного жаден до денег.
На сплаве он застудил грудь. Его парили в нашей бане, и вдруг все увидели у него эту татуировку. Во всю спину, необычайно красиво, был нарисован гнутый самолетный пропеллер, обвитый колючей проволокой и воткнутый в могильный холм ягодиц.
Рубик умирал беспокойно. В больнице он все время просил врачей, чтобы те разрешили ему капитанский пунш, однако доктора уверяли, что «в наши восьмидесятые» от пневмонии никто не умирает, и кололи антибиотики. Пуншу ему всё же принесли, пронесли в резиновой грелке, и он был ещё тёплый. Возможно, мы все делали правильно, доводя кипение «до пены под ключ», оставив затем на полчаса «преть», но сготовь его Рубик сам, мне кажется, он бы выжил.
На похороны из Москвы прилетела его дочь. Татьяна Петровна. Она ничем не походила на своего отца. Преподавала историю музыки в каком-то музыкальном училище. Правда, на сами похороны она опоздала, а поэтому задержалась у нас до девяти дней. Жила у Ефальи.
Жена завгаражом Перегудова, работавшая в райкоме партии, помогла Татьяне Петровне переоформить на неё сберкнижку Рубика. Сами «девять дней» мы отмечали в столовой леспромхоза. Дочь, как рассказывали бабы, потратила на поминки отца всю его сберкнижку, так что сравнить богатство застолья я не могу даже со свадьбой дочери директора леспромхоза. Пришёл весь гараж и почти все конторские.
А на следующий день вышло так, что я летел на комсомольскую конференцию в Вологду, и этим же самолетом улетала она. Старенький дребезжащий грузо-пассажирский Ли-2 выполнял свои рейсы уже на колёсах, а не на лыжах. Мне всегда почему-то нравился этот самолет. Колеса у него не убирались до конца. Как лапки у птицы.
– Вот на таком самолете он и летал, – сказала Татьяна Петровна, когда мы садились рядом по одному борту. – Отец сидел справа, он был штурман, – она кивнула на открытую кабину пилотов, – а командир слева.
Это я уже знал. Это знали все. Это она сама рассказывала в столовой. Она стояла, сжимая в обеих руках гранёный стакан, и говорила, говорила, рассказывала. Наши мужики такие долгие речи выдерживать не могли. Они потихоньку наливали себе и пили, наливали и пили, и даже парторг с замдиректора, сидевшие по обе стороны от Татьяны Петровны, отвернувшись, опрокидывали в себя по пятьдесят грамм, а она всё говорила и говорила. И про войну, и про орден, и про коллективную драку между моряками и летчиками в московском ресторане «Пекин». Про своё детство.
Когда самолет взлетел, она вдруг заплакала.
В аэропорту я помог ей донести сумки до зала ожидания. Там мы расстались. Я поехал в город, а она села дожидаться самолета на Москву.
На могиле Рубика поставили четырёхгранный сварной обелиск, покрашенный кузбасслаком, тем самым, которым мазали рамы, мосты и колесные диски машин накануне весеннего техосмотра. Звезду вырезали из треугольника катафота – одного из тех, что, словно красные ушки, торчат над кабиной каждого леспромхозовского «ЗиЛа».
Ефалью взяли в гараж техничкой, и она проработала там до пенсии.