Дочь русалки

Его звали Рубик. Он появился в гараже примерно в восьмидесятом году, перед Олимпиадой, когда из Москвы ненадёжный элемент высылали за сто первый километр. А как уж он попал за тысяча первый – это тайна, покрытая мраком и завёрнутая в чёрную фотографическую бумагу. 

Его звали Рубиком ещё задолго до того, как появилось это словосочетание «кубик Рубика». Конечно, у него были настоящее имя и фамилия, было и отчество, но их достоверно знали только в конторе нашего леспромхоза да ещё завгаражом Перегудов, который выписывал нам путёвки. Однако и он, написав «Руб...», внутренне как-то напрягался и почти зримо принуждал свою руку дописать правильное «…ен». (Рубен – это была фамилия Рубика). Нередко Перегудов чертыхался и, скомкав, бросал путёвку в мусорное ведро. За перерасход бланков его даже вызывали к контору: подозревали, что он выписывает левые путевки. Там же конторе, где-то в сейфе отдела кадров, в этом ковчеге завета, лежала трудовая книжка Рубика – таинственная, как свитки книги Бытия. Поэтому вся его биография доходила до нас лишь в обрывках им же самым препарированных преданий. Их было три. Первому мы верили безоговорочно. Оно было связано со словами  «расконвоированный на Колымской трассе».

Кому интересно, у нас в гараже у нас были только два типа машин: «ЗиЛ-157» и «ЗиЛ-131», все трехоски, бортовые и бензовозы. Они обслуживали разбросанные по тайге лесопункты. Но Рубику как человеку чужому достался совсем уже древний «ЗиС-151», разобранный до состояния съеденного песцами кита и не списанный на металлолом только в силу личной заботы завгара Перегудова. Всякого новичка он старался сначала посадить именно на эту машину, обещая вскоре пересадить на другую – как только кто-то уволится. Местные на это не покупались, а Рубик лишь кивнул головой и пошёл в контору писать заявление о приёме на работу.

Мы встретились с ним в коридоре. Я относил как раз членские взносы в комитет комсомола и проводил его в отдел кадров. У него было очень выразительное, рельефное, городское лицо. Лично мне он сразу напомнил актера Рубанского из фильма «Коммунист». 

– Какой приятный мужчина! – всполошились конторские бабы.

Машину он собрал за два месяца осенней распутицы и к зиме поставил её на ход. Он сам варил раму, сам учил кузнеца, как лучше закаливать рессоры, в одиночку снимал коробку, раздатку, перекатывал мосты. Растрогавшийся завгар Перегудов выписал ему двигатель с капремонта. Перегудов явно полюбил Рубика и даже в тайне подкидывал ему новые запчасти, часто в обиду другим шофёрам, людям чисто крестьянского склада, которые, да, относились к машине как к корове-кормилице, берегли её и ухаживали, но, когда приходило время, без раздумий пускали на мясо… 

Избежавший участи списания, подлатанный и покрашенный, «ЗиС» работал наравне с другими машинами, но, конечно, не мог тягаться с ними на бездорожье. Его маленькие узкие колеса (сдвоенные только на задних мостах) сильно врезались в грязь, прыгали на гатях, плохо держались на лежнёвках. Но Рубик был ас. К ночи он возвращался из таких рейсов, из каких другие выбирались по несколько суток. 

В гараж Рубик приходил и уходил одетый, как все. Но перед рейсом он переодевался. Зимой и летом в кабине Рубика лежал старенький залоснившийся тулупчик и такие же старые, лысые унты. Даже в самый июльский зной Рубик не садился за руль, не надев унты, пусть и на босу ноги, и не накинув на голые плечи свой тулупчик. Но всё же главные чудеса начинались зимой. Тут сила Рубиковых привычек возводилась в такие «колымские» степени, что это было сверх понимания даже нашему северному уму. 

Часто его машина возвращалась с напрочь изрубленным бортами. Многие знают, что если зимой случается что-то с мотором, надо первым же делом развести под ним костерок, чтобы не дать замерзнуть воде в радиаторе. Для этого достаточно сделать шаг в сторону, в лес, отколупнуть топором от сосны или ёлки щепку-смолюшку и захватить несколько сушин. 

Рубик при остановке двигателя тоже выскакивал с топором. Только не бежал в лес, а подскакивал к кузову и начинал бешено рубить задний борт. Сперва мы дико смеялись. Но мы же не знали, что такое колымская трасса и что такое голая тундра – и вправо и влево, и взад, и вперёд – на тысячи километров. 

Ещё у него было особое отношение к шофёрской взаимовыручке. Нет, мы, конечно, всегда помогали друг другу. Если машина стояла с поднятым капотом или снятым колесом, значит, надо было остановиться. "Мы что, не русские люди?" говорилось в таких случаях. Но Рубик поражал совсем уже фанатичной, неистовой, жертвенной готовностью помогать. Порой нам было даже неловко. Потому что глохла твоя машина, а он рубил борт своей. 

Один раз я сам останавливал его руку с топором, и  он чуть этим топором меня не убил. Глаза у него были цвета снега. Единственное, чего удалось от него добиться, было какое-то невразумительное «так надо». Кому так надо? Зачем так надо? Так надо. Повторно я в том убедился практически через несколько дней, когда на лесной делянке из-за мороза у меня не завёлся двигатель. Проблема была пустяшной. Достаточно было намотать на палку ветошь, опустить в бензобак, а потом подержать факел под карбюратором. Оказывается, надо было совсем не так. Надо было скинуть тулуп, снять пиджак, оторвать от рубашки рукав, сунуть его в бензобак, обмотать вокруг карбюратора и поджечь! Тут я уже не сопротивлялся. 

Думаю, у Рубика это было какое-то ослепление, белый ужас перед лицом тундры и такой глубокий инстинкт, вернее, условный рефлекс, что человек уже действует просто на автопилоте. А иначе зачем рубить борт, когда в лесу полно дров, или рвать рукав, когда за спинкой сиденья лежит кипа ветоши?

Впрочем, как и многие шофера и не только зимой, он всегда имел другой способ подогрева. Но уже личного подогрева. И этим способом он никогда и ни с кем не делился. Более того, никто никогда не видел, чтобы он перед рейсом пил. Больше всех это озадачивало завгаражом Перегудова.  Перед рейсом Рубик обязательно залезал под машину. Залезал с нагнетательным шприцом, наполненным солидолом. Это у него называлось «пошприцевать крестовины». Только вместо привычного всем «чав-чав» из-под машины отчётливо доносилось «буль-буль». 

Перегудов выходил из себя. Он же видел, что Рубик только что выпил. И это видели все. Потому что когда Рубик принимал на грудь, у него резко отвисал нос и заметно длинней становились руки. Перегудов бросался под машину и осматривал под ней все места, где можно спрятать бутылку. Хотя любой шофер скажет, что там негде спрятать бутылку. 

– Ну где? Где? Говори, – говорил Перегудов, вылезая из-под машины и вытирая грязные руки. – Ведь найду, – грозил он.

Рубик лишь пожимал плечами: 

– Сам найди. Я тебе мешаю? Наше дело правое – не мешать левому. 

Это была его любимая присказка.

Трезвым Рубик никогда не был, но и пьяным становился только раз в месяц. В день получки. Аванс он за деньги не признавал.

В этот день в гараже появлялась Ефалья, не старая, но угасшего вида женщина, у которой Рубик квартировал. Летом она появлялась с велосипедной тачкой, на которой возила скотине траву, зимой – с санками.

То, что называлось у Рубика «пить», для него значило пить «капитанский пунш». Ради него он держал в шкафчике раздевалки большой медный ковш. В ковш он высыпал пачку чая и заливал её портвейном. Чай был непременно индийским, портвейн – в принципе любым. Не буду врать, будто видел сам, но мужики говорили, что однажды, когда в магазине не было портвейна, а был только вермут, Рубик нашел пустую бутылку из-под портвейна, снял с неё этикетку и наклеил её на вермут. Лишь после этого налил вино в ковш. 

Пунш он готовил на горне в кузнице, когда завгар Перегудов уже уходил домой, бросив недовольный взгляд на Ефалью.

Водку Рубик пил тоже, но она его как-то не брала. Он её принимал каждый день под машиной. А вот пунш он пил с неподражаемым смаком. И каждый глоток сопровождал словом «проба».

Так мы узнали , что, вернувшись с Колымы, Рубик работал к экпериментально-испытательном цехе Завода имени Лихачева. Испытывал новые вездеходы. «Проба» – было написано на номере каждой машине, которую испытатели гоняли по всем проезжим и непроезжим дорогам СССР.

Это было второе предание Рубика. Самое короткое. Потому что, хмелея, он вскоре переключался на главный рассказ своей жизни. Про Жукова, про маршала Победы.

‍