Школа

— Кинь дурное, Зеня, — говорит Йоган. — Думаешь, она знает, как сосут? Она, может, вообще раньше хуя не видела.

Куля подходит к Зене.

— Йоган правильно говорит — ты ее бей не бей — она дурная, ничего не будет. Давай ее просто выебем.

— А тебе не противно будет?

— Нет, не противно. У меня гондоны есть. — Куля достает из кармана пачку гондонов по четыре копейки — такие продаются в нашей аптеке.

Зеня вытаскивает свой «Космос», закуривает. Куля берет Наташу и швыряет на диван спиной вверх, задирает платье и стягивает вниз розовые трусы. У нее белая прыщавая жопа. Наташа мычит.

— Тихо, ты, не ной.

Куля расстегивает штаны, вынимает стояк, одевает гондон, раздвигает Наташе ноги и засаживает. Она орет.

— Тихо, ты, не кричи.

Куля ебет ее долго, минут, может, десять. Наташа начинает задыхаться, выть — совсем, как бабы в порнофильмах.

— Вот это да! — хохочет Зеня. — А хули ты все не можешь спустить? Водяры много выпил, да?

Наташа пищит на всю «контору», потом затыкается. Куля прыгает на ней еще минуты две, потом слезает.

— Ну что, спустил?

— А как ты думал. На гондон.

— Пацаны говорили — Индиру ебали в жопу, и на хую говно осталось.

— А что ты думал — в жопе всегда говно.

— Йоган, пошли отсюда, — говорю я.

Мы с ним поднимаемся.

— Вы что, не будете? — спрашивает Куля.

— Не-а.

Мы выходим.

— Пацаны вообще охуели, — говорит Йоган на улице. — Столько баб на Рабочем, а они до Наташи доколупались.

— Они просто пьяные, ни хера не соображают, что делают.

После обеда идем с Медведем на склад — получать материалы. Склад далеко — за всеми цехами, около ограды.

Нас обгоняет мужик в очках на электрокаре.

— Привет, Медведь! — орет он и притормаживает.

— Привет, Колян. Слушай, а довези нас до склада — как на такси, а?

— Не могу — не положено по технике безопасности. Так бы еще ладно, а сегодня главный ходит по заводу, так что ничего не будет.

— Ладно, катись дальше.

Впереди нас идут кладовщицы — молодые бабы, лет по двадцать. Видно, прутся с обеда. У одной — толстая круглая жопа, я засматриваюсь, Медведь замечает.

— Не туда смотришь, студент. Тут тебе ничего не светит — к ней уже ползавода подкалывалось, а она никому не дала: говорит, пацан в армии, она его ждет. Вот как бывает, сечешь? А на тебя она и смотреть не будет. Ты еще молодо выглядишь — но это я так, не в обиду, понял?

— Понял, не дурак.

Медведь вытаскивает пачку «Астры», сам берет сигарету и дает мне. Он подкуривает спичкой, я — от его сигареты.

— А знаешь, студент — я тебе даже завидую. Все бабы — твои, выбирай любую. Одна прокинула — сразу можешь с другой, правильно?

— Ты тоже можешь.

— Не, ты не понял. Я не про это. Ты думаешь, что женка, дети там? Это все ерунда. Думаешь, я не гулял?

— Не знаю.

— Все гуляли. Я такого мужика не знаю, чтоб на блядки не сходил. Но все это хорошо, пока молодой, а потом уже особо и не тянет. Вот водочки — это я понимаю.

Курю на крыльце двадцать третьей школы. Я здесь на военных сборах — с пацанами с других школ. Не дали даже закончить практику, но оно и хорошо: на заводе мне уже остопиздело. А здесь — классно: один, без родоков, никто на мозги не капает.

Днем — маршируем, разбираем и собираем «калаши», записываем в тетрадку тактику и устройство «калаша». Вечером смотрим футбол — чемпионат Европы. Спим в классе на первом этаже — там парты убрали и приволокли железные кровати.

Жалко только, что баб нет. Сделали б и для баб сборы — с ними ж медсестра занимается, пока мы с военруком на НВП, учит бинтовать и всякое такое.

Я здесь один со всего класса. Антонов и Сухие крутанулись: взяли справки, типа, больные, нельзя им на сборы. Маменькины сынки. Из «а» класса тоже только трое пацанов, поэтому мы в одном взводе с двадцать третьей школой. Эти — деловые, раз на своем районе. Но все равно лохи — никто за район не лазит. Есть там один такой — Жура. Больше всех орет, выделывается, а кроме того — отличник. На меня залупнулся в первый день. Я ему дал в грудняк — он заткнулся, а остальные не полезли. На меня теперь никто не залупляется.

Утром пацаны с двадцать третьей школы толпятся около кровати Рахита. Его самого нету — видно, пошел в туалет. Они орут, лахают, толкаются. Я встаю и подхожу посмотреть, что там такое. Несколько человек сцут на Рахитову кровать, остальные смотрят или отталкивают их, чтоб влезть самим. Хуй у Журы — совсем маленький, как у первоклассника: белый и без волос. И он еще будет говорить, что отодрал кучу баб?

— Можешь тоже посцать, Бурый, — говорит Жура и лыбится.

— Неохота.

— Ну, не хотицца, как хотицца.

— Идет! — орет Куцый — он стоит на шухере.

Пацаны разбегаются, Жура накрывает постель одеялом и идет к своей кровати.

Заходит Рахит. Он ниже всех пацанов, даже Куцого. Толстый, ноги жирные, как у бабы, а морда — свинячья. На нем облезлое трико — он в нем и спит, и штаны одевает на него. Я его в трусах ни разу не видел.

Рахит залазит под одеяло и сразу вскакивает.

— Что это воняет? — говорит Жура. — А, пацаны? Наверно, это Родионов обосцался, а?

Жура и другие пацаны подскакивают к Рахиту и тыкают его носом в обосцанную постель. Он орет как резаный. Заходит их военрук.

— Что здесь такое?

— Ничего, Сергей Иванович, просто Родионов обосцался, — говорит Жура.

Военрук махает рукой, поворачивается и выходит. Рахит сидит на уголке кровати и хнычет.

Я натягиваю штаны и иду на крыльцо покурить. Подходит Жура. Сам он не курит, но любит постоять с пацанами, пока они дымят.

— Как мы, классно Рахита обработали, а?

— Ну да.

— А ты знал, что он сын нашего директора?

— Кто, Рахит?

— Ага.

— Не-а, не знал.

— Ну так я тебе говорю. Его и в школе все бьют, мучают, но там папаша иногда спасает, а тут его нет, так что — жопа Рахиту. Он такой вообще — самый последний. Учится плохо, ничего не знает. Ему тройки только за то ставят, что сын директора. А так бы его даже в девятый не взяли. Заебись, еще три дня осталось, — будем Рахита мучить.

— А зачем он вообще сюда поперся, если батька директор? Чего батька его не отмазал?