Школа

I

Алгебра — последний урок. Все ждут звонка, даже математица. А что еще делать? Оценки выставили, учебники сдали. Завтра еще придем, посидим, побазарим, а вечером — в автобус, и на экскурсию в Ленинград.

Я — на последней парте. Передо мной — Коноплева. В том году с ней сидел Йоган — после восьмого ушел в учило на повара. Он постоянно лазил к ней под платье, а она не возбухала, наоборот, — сидела довольная, лыбилась.

— Ладно, ребята, раз у нас сегодня последний урок, — отпущу вас на десять минут раньше, — говорит математица. — Видите, не такая уж Раиса Федотовна плохая, да?

Она лыбится. Мы хватаем сумки — и к дверям, скорей из этой вонючей школы, все здесь задрало.

Выхожу за калитку, достаю пачку «Столичных», закуриваю. До дома — пять минут ходьбы, он через дорогу от школы.

На обед мамаша сварила рисовый суп с костями. Невкусный, но ничего нормального нет. Я голодный, как собака, — в буфет сегодня не ходил, потратил копейки на сигареты.

Включаю телевизор — ничего хорошего: первая программа днем не идет, а по второй какие-то колхозники трындят про свои колхозные дела. Магнитофон тоже не послушаешь: сгорел на той неделе, вонь была на всю квартиру. Правда, и магнитофон такой — старая батькина «Комета». Ей уже столько лет, сколько мне.

Выхожу на балкон, закуриваю, плюю вниз. На качелях катаются малые. Дед Семен со второго подъезда колупается со своим «Запорожцем».

Сегодня вечером иду базарить с Танькой Василенко с восьмого «б». Йоган говорил — она сейчас ни с кем не ходит. Классная баба, хоть и малая еще.

У меня встает — я иду в комнату, сажусь на диван и дрочу. Хорошо, когда родоков нет дома, — не надо прятаться в туалет.

В пять часов выхожу из подъезда, иду на остановку. Пацанов — никого. В чугунной мусорке копается малый со второго класса, ищет бычки.

Сажусь на троллейбус, еду одну остановку до Моторного завода. Василенко живет с родоками в своем доме на Автомобильной улице. Мы раз заходили к ней с пацанами — спросить, пойдет она в школу на дискач или нет. Не пошла.

Открываю калитку — собаки у нее нет, я знаю. Кругом все аккуратненько — клумбы, цветочки: видно, мамаша занимается, а может, и она сама.

Звоню в дверь. Открывает Танька, в красном спортивном костюме — такие давали зимой в промтоварном.

— Привет, Танька.

— Привет.

— Как дела?

— Нормально. Сигареты есть?

— Ага.

— Пошли за дом покурим.

Идем за дом, садимся на скамейку. Отсюда видны цеха регенератного и трубы завода Куйбышева. С регенератного воняет жженой резиной.

Я подкуриваю зажигалкой себе и ей.

— Как насчет того, чтоб в кино сходить, погулять?

— Вы ж едете в Ленинград…

— Это всего на два дня.

— У меня времени нет. Знаешь, сколько всего надо учить к экзаменам?

— А потом? Экзамены только до десятого.

— А потом — другие экзамены. Я буду в педучилище поступать.

— Значит, вообще нет времени?

— Вообще.

— Понятно. Ну, ладно, короче, я пошел.

— Пока.

Я поднимаюсь и иду к калитке. Все это гонки, конечно, что времени нет. Ну, не хочет — как хочет.

Иду к Батону. Скорее всего, его дома нет, — говорил, поедет в город. Ничего, подожду.

Во дворе школы пацаны с восьмого класса играют в футбол. Можно к ним пристроиться, но сегодня лень. Лучше подождать Батона — его мамаша сегодня во вторую, хата свободна.

Батон живет с мамашей за продовольственным, в двухэтажном бараке из бревен. У них — комната и кухня, а туалет на улице.

Поднимаюсь на второй, звоню. Никого. Спускаюсь, сажусь на скамейку. Кругом носятся малые, пищат, орут. На веревках сушатся простыни и пододеяльники. Кто-то вывалил на подоконник тюфяк, весь в рыжих пятнах — видно, малой сцытся в постель.

Жалко, что не вышло с Василенкой. Ну и ладно, найду другую бабу.

Минут через двадцать приходят Батон и Крюк с двумя пузырями самогонки — стрясли бабки у малых с Юбилейного.

Поднимаемся к Батону, садимся в кухне на табуретки. Батон достает из холодильника банку с желтыми шкварками в белом застывшем жире, ножом выковыривает их и бросает на сковороду. Крюк режет хлеб. Мне никакой работы нет, и я смотрю в окно. Около магазина два мужика трясут у прохожих копейки, чтобы пойти в пивбар и шахнуть по кружке.

Сало на сковороде начинает шипеть, Батон снимает ее с плиты и ставит на стол. Он берет с подоконника стаканы, разливает, и мы пьем по первой.

— Ну как Василенко? — спрашивает Крюк.

— Никак. Говорит — времени нет, к экзаменам надо готовиться.

— Пиздит она все. Ты ей просто не нравишься. А вообще, на хуй она тебе упала — малая эта? Подкололся бы лучше к Черняковой с десятого. Эта, хоть и отличница, а ебется — не надо баловаться. И со старыми пацанами, и с мужиками из общаги. Йоган говорил — она и ему дала.

— Он тебе много чего скажет. Ты свечку над ними держал? Не держал. Так что…

— Ну, не знаю. А вообще, все бабы — бляди. Они нужны только для того, чтоб их ебать. Правда, Батон?

— Правда. Если б ты, Бурый, на зоне был, то Василенко б не стала ломаться.

— Зона тут ни при чем.

— При чем. Кто с пацанов на зоне был, бабы их уважают.

— Ну а сам ты как — скоро на зону собираешься? — подкалывает его Крюк.

— А зачем мне на зону?

— Как «зачем»? Придешь — бабы сами на тебя будут лезть, никого крутить не надо будет.

Батон делает тупую рожу. Мы с Крюком ржем, потом Крюк говорит:

— Ну, зона не зона, а армия мне уже в том году светит, если не откручусь. Ты, Бурый, с какого года? С семьдесят второго?

— Ага.

— А мы с Йоганом с семьдесят первого. Ему хоть отсрочка будет, пока в хабзе учится, а мне скоро начнут мозги ебать.

— Что ты переживаешь? Сейчас в армию никто не ходит, одни только лохи. Так что не сцы, открутишься.

— Ну, может, и откручусь. Ладно, Батон, наливай, раз такое дело.

Батон разливает, выпиваем.

— Слушайте анекдот, — говорит Крюк. — Пришел Горбачев на Красную площадь, видит — там на часах висит рахит, за стрелки держится. И он, типа, спрашивает: «Что это ты там делаешь?» А рахит ему говорит: «Я машину придумал — как стрелки назад откручу, кого хошь могу помолодить». Горбатый спрашивает: «И меня?» — «Ну, и тебя могу». — «Тогда сделай, чтоб мне было двадцать пять лет». Рахит берет стрелки — и давай крутить назад. Горбатому уже тридцать, потом двадцать, потом он уже вообще малый. Горбатый орет: «Что ты делаешь?!» А рахит говорит: «Щас надо, чтобы твоя матка аборт сделала».