До свидания, мальчики !

Потом мы проводили домой Инку. Меня уже не тошнило, но время от времени кружилась голова. Женя отозвала меня и сказала, чтобы я не оставлял Витьку одного. Я проводил с Витькой Катю и Женю и пошел к нему ночевать.

Я и Витька спали в сарае - раньше в нем жили, когда еще дом строился. Теперь здесь держали корову и на нарах хранилось сено. Я лежал в темноте рядом с Витькой и боялся уснуть. Под нарами корова жевала жвачку, и от этого еще больше хотелось спать. Потом корова тяжко вздохнула, и по деревянному настилу застучали влажные шлепки. Я закрыл глаза, тотчас заснул и очень быстро проснулся. Витьки рядом со мной не было.

- Витька! - позвал я.

Витька стоял в светлом прямоугольнике двери.

- Не могу я, - сказал он. - Пойду встречу Шкуру. Он всегда на рассвете приходит.

Я слез по скрипучей лесенке и вышел с Витькой во двор. Уже рассвело. Небо было зеленым и без звезд, но солнце еще не встало, и поэтому на улицах не было теней. Мы дошли до трамвайного круга. По дороге мы заходили во двор к Шкуре: он, как и Витька, спал на сеновале - на сеновале его не было.

Мы сидели на холодных и влажных рельсах. Солнце в нашем городе поднималось в степи, и море перед этим розовело у горизонта. Шкура вышел из улицы и, пошатываясь, шел через пустырь. Он увидел нас и остановился. Мы встали и пошли к нему. Убежать было некуда. Шкура пошел к нам навстречу и теперь стал шататься сильнее. Шкура упал прежде, чем Витька его ударил: Витька зацепил его по лицу, когда он уже падал. Шкура лежал на спине.

- Лежачего будете бить? Лежачего? - спросил он.

Витька хватал Шкуру за руки и пытался поднять. Я ему помогал: я понял Витьке необходимо подраться. Я сказал Шкуре:

- Вставай! Я тебя трогать не буду! Один на один подеретесь.

Шкура не хотел вставать: едва мы его приподнимали, как он снова валился.

- Лежачего будете бить? Лежачего? - спрашивал он.

Витька не мог бить лежачего и заплакал. Он стоял над Шкурой и плакал. Я увел Витьку. Мы спустились к морю, искупались, а потом заснули на песке, пригревшись на солнце, и проснулись, когда вернулись с ночного лова рыбачьи шаланды.

Дома я нашел мамину записку. Она писала, что приходила школьная сторожиха и сказала, что меня вызывает директор. Директора в школе не было: он ушел в гороно. Я бродил по гулким коридорам, заглядывал в пустые классы - из некоторых уже вынесли столы и парты: готовились к ремонту. Тишина противопоказана школе так же, как кладбищу шум. Я посидел в своем классе, за своим столом. Я думал о себе, об Инке, о том, что, когда меня уже здесь не будет. Инка еще будет сюда приходить два года. Я выдвинул ящик стола. Внутри на боковой стенке было вырезано перочинным ножом: "А+Р". За год эта формула чужой любви успела мне примелькаться. Кто они, эти "А" и "Р"? Где они сейчас? Странно, почему я раньше этого не выяснил? Столы и классы переходят в школах по наследству, и узнать, кто был прошлогодним владельцем моего стола, было бы не так-то сложно. Я вытащил из стены гвоздь и выдавил им на дне ящика: "Три года - не пять". Если Инке через год достанется мой стол, ей не придется ломать голову над тем, кто сделал эту надпись, Интересно, что она подумает, когда прочтет ее, и где буду я в это время.

В класс заглянул Юрка Городецкий.

- Я тебя по всей школе ищу. Пойдем скорей, - сказал он.

- Куда?

- В райисполком. Там машина ждет.

- В двух словах: в чем дело? - спросил я.

- Поедем в колхоз "Рот Фронт". Я бы сам поехал, но директор сказал, чтобы ты поехал со мной.

Понятно: новому секретарю не терпелось проявить свой организаторский гений. Лично я предоставил бы ему эту возможность: меньше всего мне хотелось ехать в колхоз. Но, к сожалению, это было не мое личное дело. Немецкий колхоз "Рот Фронт" считался самым богатым в районе. Но председатель колхоза Франц Карлович, человек суровый и хозяйственный, страдал тяжким пережитком: он всех, особенно школьников, подозревал в лени. Я смотрел на Юрку и думал; все у тебя впереди, еще покрутишься, когда на поля вовремя не подвезут пресной воды, а у ребят от жажды языки будут присыхать к небу или когда от сырого молока начнут болеть животы и многие не смогут выходить на работу, а Франц Карлович будет требовать, чтобы выполнялась дневная норма. У него была любимая поговорка: "Даром хлеб кушаль - хорошей жизни не зналь". Правильная, в общем, поговорка. Все дело в том, что понимать под словом "даром". Я понимал, что директор прав, посылая меня с Юркой, но от этого мне было не легче.

- Когда вернемся? - спросил я.

- Быстро. Завтра к обеду будем дома.

Ничего себе быстро. Может быть, "завтра к обеду" для Юрки было быстро, но меня это не устраивало. На всякий случай я поймал во дворе сына сторожихи Сережу.

- У меня к тебе просьба, выполнишь?

Сережа не любил выполнять просьбы, особенно даром.

- Некогда мне, - сказал он.

- Выбери минуту.

- А что делать?

- Нет. Ты наперед скажи, выполнишь?

- Некогда мне. Купаться иду.

- Просто здорово. Тебе как раз по дороге. Морскую улицу знаешь? Дом летчиков знаешь? Инку Ильину знаешь? Так вот: первый подъезд, последний этаж, квартира пятнадцать. Скажешь Инке: Володя уехал в колхоз, вернется завтра к обеду.

- Некогда мне. Я же не на пляж хожу. Я в порту купаюсь.

- Напрасно. На пляже ты можешь съесть хорошую вафлю мороженого и запить газированной водой с сиропом.

- У меня денег нет.

- О чем ты говоришь: моя просьба - мои деньги. На, бери.

Сережа взял у меня пятнадцать копеек. Этот семилетний пацан знал себе цену. Просто мороз пробегает по коже, когда подумаешь, что из него вырастет. Юрка стоял в воротах и неодобрительно на меня поглядывал. Ничего с тобой не случится: потерпишь.

В колхозе, как я и предполагал, к великому Юркиному огорчению, мы в тот же день обо всем договорились. И не с кем-нибудь, а с самим Францем Карловичем. Обычно он избегал прямых переговоров. Мы объехали на линейке Франца Карловича свекловичное поле. Кормовая свекла так проросла сорняком, что не видно было ботвы. Такого в колхозе "Рот Фронт" я никогда не видел. Франц Карлович то и дело снимал соломенную фуражку и вытирал потный лоб: ему было явно не по себе от такого поля.

- Новый культур. Чужой семян. Негодница, - сказал он.