Страница 13 из 50
Критериология подпольного философа находит в Кириллове своего нового апологета. Своеволие становится непогрешимым критерием для всего человеческого и Божественного. Поверяя им все, Кириллов приходит к заключению, что все хорошо. Он — первый человеко–бог — не делает различия между добром и злом. Он не по эту сторону добра и зла, он уравнивает добро со злом. Для Ивана все позволено, для Кириллова — все добро. И рационализм и волюнтаризм в своем окончательном виде отрицают всякую возможность и реальность этики.
«Всё хорошо… — говорит Кириллов. — Всё. Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив. Это всё, всё! Кто узнает, тотчас сейчас станет счастлив, сию минуту… всё хорошо. Я вдруг открыл.
— А кто с голоду умрет, а кто обидит и обесчестит девочку — это хорошо?
— Всё хорошо, все. Всем тем хорошо, кто знает, что всё хорошо… Вот вся мысль, вся, больше нет никакой!…Кто научит, что все хороши, тот мир закончит.
— Кто учил, Того распяли.
— Он придет, и имя ему человекобог.
— Богочеловек?
— Человекобог, в этом разница» [138].
Ставрогин — «гордый как бог» [139]; он живет, как бог; для него нет законов; он гордо и холодно попирает все; ему ничего не значит пожертвовать жизнью, и своею и чужою [140]. Он имеет необыкновенную способность к преступлению, которая доходит до гениальности [141]. Даже в наибольшем проступке и преступлении он не теряет спокойствия, самообладания и разума [142]. В нем угасла способность чувствовать различие между злом и добром. Он не знает, почему зло отвратительно, а добро прекрасно. Он не знает различия в красоте между какой‑нибудь сладострастной, зверской штукой и каким угодно подвигом, даже если бы этот подвиг был жертвой жизнью для человечества [143]. Тайна зла в нем воплотилась; он пропитан ею; он артист и виртуоз во зле; он не знает преград, не знает страха; он атеист и чудодей во зле [144]. Как олицетворение атеизма и аморализма в превосходной степени, он — новый тип человека [145]; самые крайние эксцессы атеизма и аморализма для него свойственны, обычны, лично характерны; для него не существует неожиданности, он не впадает в разочарование [146], поскольку и дух и тело его заледенели в некоем великом ужасе; и нет солнца оптимизма, которое может растопить этот лед; ему все чуждо; между ним, заледеневшим от ужаса жизни, и миром не имеется ни одной нити привязанности; он не может сжиться с таким миром, он не может восстановить ни мысленную, ни чувственную связь между собой и вселенной. Он — «вызов здравому смыслу» [147]. Он — ледяное и выразительное Nicht‑Sagung этому миру; от него исходит только отрицание [148]. Злость его разумна [149] и потому наиболее отвратительна и страшна [150]. Он — воплощенный демон иронии, который постоянно с безграничной иронией объясняет этот мир, все его явления и отвергает его новым, невиданным прежде способом. Иногда его демон иронии проявляется так неожиданно, так цинично и искусно отвратительно, что от этого в ужасе леденеет все человеческое, а особенно то, что называется умом человеческим [151]. Некоторые из его знакомых смогли в известной степени определить его личность, называя его «премудрым змием». Он на самом деле необычайно умен, но, может быть, и помешан, безумен [152]. Лицо у него неподвижное, застывшее, как у бездушной восковой фигуры, и походит на маску [153]. Он крайне горд, он не говорит, зато о нем все говорят. Он с величайшим презрением относится ко всем, даже наиполнейшим, человеческим лексиконам, поскольку они не в состоянии выразить его личность. И хотя молчалив, как некий символ молчания, все же он — spiritus rector всех «бесов». Он с собой носит атмосферу, полную некоей мистической и ужасной отвратительности. Эта атмосфера очень заразна и заражает всех его обожателей. На самом деле, все бесы ничего иного и не делали, кроме как развивали до крайних пределов некоторые его особенности; он живет посредством их и живет жизнью человеко–бога. Кающийся атеист Шатов, бывший ученик Ставрогина, так говорит ему: «В Америке я лежал три месяца на соломе, рядом с одним… несчастным, и узнал от него, что в то же самое время, когда вы насаждали в моем сердце Бога и родину, — в то же самое время, даже, может быть, в те же самые дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова, ядом… Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления… Подите взгляните на него теперь, это ваше создание…» [154]. Но Шатов говорит также и о себе как о его создании. «Ставрогин, для чего я осужден в вас верить во веки веков?…Разве я не буду целовать следов ваших ног, когда вы уйдете? Я не могу вас вырвать из моего сердца, Николай Ставрогин!» [155] — восклицает он. «Ставрогин, вы красавец! — вскрикивает в упоении Петр Верховенский. — Знаете ли, что вы красавец!…Я люблю красоту. Я нигилист, но люблю красоту. Разве нигилисты красоту не любят? Они только идолов не любят, ну а я люблю идола! Вы мой идол! Вы никого не оскорбляете, и вас все ненавидят; вы смотрите всем ровней, и вас все боятся, это хорошо. К вам никто не подойдет вас потрепать по плечу. Вы ужасный аристократ. Аристократ, когда идет в демократию, обаятелен! Вам ничего не значит пожертвовать жизнью, и своею и чужою. Вы именно таков, какого надо. Мне, мне именно такого надо, как вы. Я никого, кроме вас, не знаю. Вы предводитель, вы солнце, а я ваш червяк… Мне вы, вы надобны, без вас я нуль. Без вас я муха, идея в стклянке, Колумб без Америки» [156].
Верховенский высказывает Ставрогину, что тот — личность, от которой зависит осуществление их плана по переустройству мира. Один из «бесов», Шигалев, создал новый план устроения мира, и Верховенский сообщает Ставрогину, что его осуществление зависит именно от Ставрогина: «…папа будет на Западе, а у нас, у нас будете вы!» [157]. По плану Шигалева, каждый принадлежит всем и все каждому. Все — рабы, и в рабстве равны. Главное — равенство: «Слушайте, Ставрогин! — восклицает Верховенский. —…Я за Шигалева! Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию. В мире одного только недостает: послушания. Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть–чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Всё к одному знаменателю: полное равенство…. Необходимо лишь необходимое — вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители…. Но одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь… Мы провозгласим разрушение… почему, почему, опятьтаки, эта идейка так обаятельна! Мы пустим пожары… Мы пустим легенды… Ну–с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал… Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам… Ну–с, тут‑то мы и пустим… Кого?
138
Там же. С. 229–230.
139
Там же. С. 409.
140
Там же. С. 406.
141
Там же. С. 245–246. .
142
Там же. С. 650, 652, 198.
143
Там же. С. 245.
144
Там же. С. 198, 240, 262.
145
Material zum Roman «Die DSmonen» /Herausgegeben von Moeller van den Bruck: P. M. Dostojevski, Die D&nonen, zweiterTeil, Mlinchen und Leipzig 1916. S. 519.
146
Бесы. С. 180.
147
Там же. С. 246.
148
Там же. С. 650.
149
Курсив Достоевского.
150
Там же. С. 199.
151
Там же. С. 184.
152
Там же. С. 99.
153
Там же. С. 221, 41, 176.
154
Там же. С. 240. Ср.: С. 239, 244, 245.
155
Там же. С. 247.
156
Там же.
157
Там же. С. 406.