Страница 12 из 50
Титаническое гордоумие человека разрастается в абсолют, становится критерием всего видимого и невидимого, навязывает себя в качестве необходимости истории и единственного знака, в котором будет заключаться смысл времен. Иванова философия человеко–божества представляет собой теоретически осуществимую возможность, но она может стать практической и психофизической реальностью лишь в том случае, если человек и человечество имеют психофизические силы, которые способны эту философию воплотить в себе, сделать ее своей сущностью. Если же человек и человечество имеют эти силы in писе, то возникает вопрос, а может ли когда‑нибудь наступить период, в который идея человеко–божества овладеет всем человечеством, воплотится в нем окончательно и абсолютно. Может ли человек, может ли человечество когда‑нибудь в самосознании своем достичь полного уничтожения идеи о Боге? Может ли когда‑нибудь наступить такой период?
«Если наступит, — думает Иван, — то все решено, и человечество устроится окончательно. Но так как, ввиду закоренелой глупости человеческой, это, пожалуй, еще и в тысячу лет не устроится, то всякому, сознающему уже и теперь истину, позволительно устроиться совершенно как ему угодно, на новых началах. В этом смысле ему «все позволено». Мало того: если даже период этот и никогда не наступит, то так как Бога и бессмертия все‑таки нет, то новому человеку позволительно стать человеко–богом, даже хотя бы одному в целом мире, и, уж конечно, в новом чине, с легким сердцем, перескочить всякую прежнюю нравственную преграду прежнего раба–человека, если оно понадобится. Для Бога не существует закона! Где станет Бог — там уже место Божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место… «все дозволено» и шабаш!» [125].
Атеизм неизбежно развивается в анархизм. Безбожие по природе своей есть беззаконие. Иван, несомненно, прав, когда анархизм выводит из атеизма и мортализма. Уничтожьте в человечестве веру в Бога и бессмертие, и тогда ничто не будет аморальным, все будет позволено, даже и людоедство. Но Иван идет дальше, доводит свою мысль до самой крайней степени. Он утверждает, что для каждого частного лица, не верующего ни в Бога, ни в бессмертие свое, нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему религиозному закону и что эгоизм даже до злодейства должен быть человеку не только позволен, но даже признан как необходимый и самый рациональный исход [126]. «Злодейство не только должно быть позволено, но даже признано самым необходимым и самым умным выходом из положения всякого безбожника» [127].
«Все позволено» человеко–богу и кандидату в человеко–бога. Однако против такого принципа человеческая совесть протестует.
«Совесть! Что совесть? — вопрошает Иван. — Я сам ее делаю. Зачем же я мучаюсь? По привычке. По всемирной человеческой привычке за семь тысяч лет. Так отвыкнем и будем боги» [128].
Кириллова разъедает идея человеко–бога. Она из ума его перешла в сердце, вошла в кровь его, в тело его, воплотилась в нем. Он не только имеет эту идею, но она обладает им, он сам — эта идея. Он не отличает себя от нее. Она вошла в его инстинкты. Его единственное непрестанное мучение — осмыслить эту идею, сделать ее обязательно приемлемой для всех людей. Но чтобы сделать человека богом этого ужасного мира, Кириллов безмерно мучится и напрягается, чтобы идею старого Бога удалить из человеческой природы и из этого мира. Он из‑за этого мучится, единственно из‑за этого. «Я не могу о другом, — признается он, — я всю жизнь об одном. Меня Бог всю жизнь мучил…» [129].
Кириллов исследует происхождение идеи о Боге и находит, что человек не только имеет эту идею, но болеет ею. Она — его боль, вызванная в нем страхом смерти. «Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет бог. Тогда новая жизнь, тогда новый человек, все новое… Тогда историю будут делить на две части: от гориллы до уничтожения Бога и от уничтожения Бога до…
— Гориллы?
— .. До перемены земли и человека физически. Будет богом человек и переменится физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и все чувства» [130].
Нужно победить боль, нужно уничтожить страдание — и тем самым будет побежден Бог и уничтожен. Не только страх создал первых богов, но боль, страдание. Кириллов глубже Лукреция проник в психологическое происхождение идеи о Боге. Если можно хотя бы на момент допустить, что какое‑то психическое свойство создало богов, то это свойство — боль, страдание. Освободить человека от страдания и боли — значит освободить его от богов. Убить богов — значит убить обман. «Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Дальше нет свободы; тут все, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя, тот бог. Теперь каждый может сделать, что Бога не будет, и ничего не будет. Но никто еще ни разу не сделал.
— Самоубийц миллионы были.
— Но всё не затем, всё со страхом и не для того. Не для того, чтобы страх убить. Кто убьет себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас бог станет» [131].
Совершить самоубийство, а через самоубийство и бого–убийство — это и есть первая и главная обязанность первого человеко–бога. Кириллов неустанно ищет свойство, которое будет суммировать и предопределять всю деятельность нового божества, и находит его — в своеволии, полном и абсолютном своеволии, которое исключает всякую иную абсолютную волю. «Если Бог есть, — говорит он, — тогда вся воля Его, и из воли Его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие.<…>Потому что вся воля стала моя. Неужели никто на всей планете, кончив Бога и уверовав в своеволие, не осмелится заявить своеволие, в самом полном пункте?<…>Я хочу заявить своеволие. Пусть один, но сделаю.<…>Я обязан себя застрелить, потому что самый полный пункт моего своеволия — это убить себя самому.
— Да ведь не один же вы себя убиваете; много самоубийц.
— С причиною. Но безо всякой причины, а только для своеволия — один я» [132].
Свободный и своевольный человеко–бог невозможен рядом со свободным Богом. Если человек должен возвеличиваться, Бог должен умаляться. Окончательная, абсолютная полнота и совершенство человеко–бога непременно постулирует окончательное, абсолютное уничтожение Бога и веры в Него. «Я обязан неверие заявить, — вещает Кириллов. — Для меня нет выше идеи, что Бога нет.
За меня человеческая история. Человек только и делал, что выдумывал Бога, чтобы жить, не убивая себя; в этом вся всемирная история до сих пор. Я один во всемирной истории не захотел первый раз выдумывать Бога» [133].
Бога нет. «Если нет Бога, то я бог» [134], — решает Кириллов. Все спасение всех людей вообще состоит в усвоении этой идеи — идеи, что Бога нет и что каждый человек потенциально и реально является человеко–богом [135]. «Я не понимаю, — говорит Кириллов, — как мог до сих пор атеист знать, что нет Бога, и не убить себя тотчас же? Сознать, что нет Бога, и не сознать в тот же раз, что сам богом стал, есть нелепость; иначе непременно убьешь себя сам. Если сознаешь — ты царь и уже не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе. Но один, тот, кто первый, должен убить себя сам непременно; иначе кто же начнет и докажет? Это я убью себя сам непременно, чтобы начать и доказать. Я еще только бог поневоле, и я несчастен, ибо обязан [136] заявить своеволие. Все несчастны потому, что все боятся заявлять своеволие. Человек потому и был до сих пор так несчастен и беден, что боялся заявить самый главный пункт своеволия и своевольничал с краю, как школьник. Я ужасно несчастен, ибо ужасно боюсь. Страх есть проклятие человека… Но я заявлю своеволие, я обязан уверовать, что не верую. Я начну и кончу, и дверь отворю. И спасу. Только это одно спасет всех людей и в следующем поколении переродит физически; ибо в теперешнем физическом виде, сколько я думал, нельзя быть человеку без прежнего Бога никак. Я три года искал атрибут божества моего и нашел: атрибут божества моего — Своеволие! Это всё, чем я могу в главном пункте показать непокорность и новую страшную свободу мою. Ибо она очень страшна. Я убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшную свободу мою» [137].
125
Там же. С. 734.
126
Там же. С. 84.
127
Там же. С. 84 — 85.
128
Там же. С. 738.
129
Бесы. С. 113.
130
Там же. С. 112.
131
Там же. С. 112-113.
132
Там же. С. 595.
133
Там же. С. 596.
134
Там же. С. 595.
135
Там же. С. 597.
136
Курсив Достоевского.
137
Там же. С. 597.