Горгона

– С противным скрипучим голосом, – добавил отец, роющийся на книжной полке. – Кстати, с точки зрения уток, лебедь действительно безобразен: шея у него – змеиная, цвет – белый, нелепый для тех, кто живет в грязном пруду. Да еще зачем-то держатся парами… Бр-р-р…

Он передернул плечами.

– Так что, не спеши с превращением, утенок, – сказал дядя Мартин. – Иногда гадким утенком быть лучше, чем одиноким лебедем. Утенок по крайней мере в стае.

– Я не спешу…

Вика была совершенно искренна. Обида ее действительно улеглась и лишь чуть-чуть саднила – давним воспоминанием. Минут через десять она уже прыскала, глядя, как дядя Мартин задумывается над ее быстрыми и явно неожиданными ходами, как он комически хмурит брови, спасая свой разваливающийся от флангового удара пешечный центр, ужасается, что сделать это тем не менее не удается, сопит, чешет в затылке, морщится, скрипит стулом, и, вопреки всем усилиям, попадает в самые элементарные, с точки зрения Вики, ловушки.

А проиграв подряд три партии, в одной из которых у него, впрочем, был реальный шанс на ничью, он торжественно, будто на чемпионате, пожал Вике руку, преподнес в качестве приза заранее приготовленный длинный шоколадный батончик, серьезно сказал: Талант, – повторил еще раз: Да-да, я считаю – талант, – и несмотря на то, что отец, просматривающий том энциклопедии, тут же поправил его: Не талант, а способности. Талант – это все-таки нечто большее… – Вика все равно была счастлива. И даже загадочный разговор, чуть позже, уже как бы сквозь сон, донесшийся до нее из кухни, когда дядя Мартин, явно имея в виду ее, также серьезно сказал: Плохо, Василий. С этим надо бы что-то делать… – а отец не менее серьезно ответил: Что с этим сделаешь? – а мать торопливо добавила: Тише! Она может услышать!.. – и сейчас же щелкнул замочек на дверях в комнату, – даже этот разговор ее не насторожил. Происшедшее днем, во дворе, было уже из прошлой жизни. Вика лишь нехотя перекатилась на правый бок, уютно свернулась и подумала в надышанное тепло подушки: С чем это с «этим»? И что «делать»? – А когда из сонных глубин, как рыба-луна, всплыло ощеренное лицо Витьки – напряженное, стиснутое, с двумя щербинами среди нижних зубов, она уже знала, что ничего делать не нужно. Не нужно ничего с «этим» делать. Наподдать ему, как следует, вот и все. Веки ее сомкнулись.

Наутро она уже вообще ничего не помнила. Это забылось, как забывается все в той стране, что называется детством. Еще вчера за забором, топорщащимся колючками, и в самом деле жил Серый Кеша: охотился на людей (а, кстати, зачем он на них охотился?), Бродил по ночному двору, пугал до дрожи одним своим именем – весь действительно серый, весь вылепленный из холодной глины, – светилось окно в каптерке, перемещались в пузырчатой его глубине мутные тени. А сегодня уже – забор и забор, ржавчина под гвоздями, проеденные мшистой сыростью доски, никому не нужные железяки, вздыбленные штабелями, масляный запах ветоши, от которого закладывает носоглотку. Ни капельки не интересно. И выясняется, что не было, оказывается, никакого Серого Кеши. Никто не выковыривал пальцем мозг из-под черепа. И не жил в подвале Мохнатик, про которого любила рассказывать Лерка, – плюшевый, с распахнутыми ушами гномик, похожий на Чебурашку. И с моста через ближний канал, когда-то и кем-то названного «чудесным местом», оказывается, нельзя было, приподнявшись на цыпочки, увидеть другой район города. Собственно, и мост был теперь уже гладкий, асфальтовый, а не деревянный. И был новый магазин на углу, выставивший в витринах уродливые манекены. Сами идиотские лица их отвергали мысль о чем-то загадочном. Целые материки прошлой жизни погружались в небытие. Они тонули во времени, как древние корабли. Зато отчетливо проступал теперь горячий шершавый камень Санкт-Петербурга, толпы людей, стекающие по утрам в зев метро, трудолюбиво ползущие по проспекту автобусы, гул трамваев, роняющих на асфальт надсадно длинные искры. От них потом оставались в пыли мелкие катыши. Случай с багроволицей теткой тоже погрузился в пучину небытия. Вика о нем практически не вспоминала. Ей было не до того. География детства расползались, как выстаревшая паутина. Хотелось поскорей смыть ее, чтобы перейти в настоящий мир взрослых. И теперь глядя на малышню, копошащуюся в земле у того же забора, Вика лишь снисходительно, как Роза Георгиевна, их классная руководительница, поднимала брови. От этой наивности она уже совершенно оторвалась, и только при редких свиданиях с дядей Мартином, который – всегда неожиданно – заглядывал к ним вечерами, на первый взгляд, беззаботный, и все же, нет-нет, посматривающий в ее сторону, у нее начинало внезапно звенеть в висках и, точно отряхивающийся птенец, ворошиться сердце. Словно дядя Мартин знал какую-то ее давнюю тайну, и тайна эта, будучи даже невысказанной, имела самое непосредственное отношение к ее нынешней жизни.

Дядя Мартин вообще был человеком загадочным. Он, по слухам, происходил из немцев, поселившихся в городе еще во времена первого императора. Правда, вспоминать о своем необычном происхождении он не очень любил, но и походил он, по представлениям Вики, тоже прежде всего на немца – добродушный, невозмутимый, с вечно зажатой в зубах трубкой черного дерева – не курил уже много лет, но привычка задумчиво посасывать янтарный мундштук сохранилась. Он напоминал портрет, однажды встреченный Викой в альбоме европейского Возрождения: человек в черной мантии и квадратной смешной шапочке, какие надевали ученые. Мантии у дяди Мартина, правда, не было, но его темно-серый костюм с галстуком, уходящим под шелковые крылья жилета, тоже нес на себе отпечаток немецкой схоластики – ну какой нормальный человек будет ходить летом в костюме – и казалось поэтому, что он только что вышел из мрака средневековой лаборатории; оттуда, где булькает, выплескиваясь из реторт, едкое варево, течет красный дым, внезапно сплетающийся в узоры, вырастают из тиглей таинственно поблескивающие кристаллы, а по каменным сводам стонут и мечутся тени нетопырей, вызванные из иного мира.

Вике нравилось наблюдать за ним. Как он отставляет чашку и, подсмеиваясь сам над собой, говорит матери: Данке шен… – как он, усаживаясь на стул, аккуратно, чтоб не помялись, подергивает стрелочки брюк на коленях, как он вытягивает из кармашка часы, похожие на головку лука, отщелкивает с мелодичным звоном крышечку, украшенную монограммой, и, задрав как бы в удивлении брови, долго смотрит на циферблат. Она любила слушать его споры с отцом, когда дядя Мартин, нависнув над шахматными фигурами, негромко ронял что-нибудь вроде: В действительности все не так, как на самом деле. – И отец немедленно спрашивал: А что такое «действительность»? – «Действительность» – это то, что мы хотим видеть, незамедлительно отвечал дядя Мартин. А «на самом деле» – это то, что останется, если сдернуть фату успокоительного воображения. – Но может быть, это просто другое воображение? – спрашивал тогда отец. – Может быть, но неприятность открывающейся картины – критерий истинности. Истина, увы, всегда неприятна… – Тогда отец замечал: Схоластика – самая точная из наук… – И они оба начинали смеяться, подмигивая друг другу. Вика слушая их, свернувшись калачиком в кресле. Было очень спокойно, и хотелось дремать под шорох сталкивающихся на клеточном поле воинств.

Она и в шахматы научилась играть исключительно ради дяди Мартина. Чтобы выпив на кухне чая и поговорив с родителями о неинтересных взрослых делах (куда-то ввели войска; что они там, все с ума посходили?!) он бы обыденно прошел в комнату, взял с полки складную доску, погромыхивающую внутри фигурками, подмигнул бы Вике, уже ожидающей этой минуты, и спросил бы с легкой иронией:

– Ну что, сыграем, утенок? Чему ты еще за это время научилась?..

Впрочем, ирония у него довольно быстро выветрилась. Выяснилось, что Вика прекрасно чувствует искусственную шахматную стихию: видит варианты, разворачивающиеся из каждого хода, ощущает фигуры не просто как они называются, а по их скрытой силе. Ведь даже ферзь иногда может быть слабее пешки. Позиция представлялась ей натяжением связанных друг с другом невидимых нитей. Если, например, отдать выдвинутую пешку «эф» на королевском фланге, то пока дядя Мартин с азартом эту пешку отыгрывает, вскроется линия «цэ», уже на фланге ферзя, нити, тянущиеся оттуда, будут таким образом перерезаны, и все прочные, на первый взгляд, несокрушимые ряды черных начнут необратимо заваливаться. И она отдавала пешку, и безбоязненно продвигала по линии «цэ» ладью, и действительно, ферзевый фланг черных начинал сыпаться, будто карточный домик, бастионы, поспешно воздвигаемые в месте прорыва, тоже рушились, дядя Мартин с досадой крякал, брал себя ладонью за подбородок, а потом говорил: Смотри, Василий, как она меня тут уделала… – Вика краснела от похвалы и зажимала руки коленями. Ей хотелось, чтобы у нее был такой муж: иронический, добродушный, с достоинством принимающий даже неприятное поражение. Мать как-то в шутку сказала: По-моему, ты в него влюблена. – Вика тогда недоуменно пожала плечами. Что за дикая чушь! Как она может быть влюблена в человека такого возраста? Сорок семь лет – это уже полный старик. Тем не менее, она стала поглядывать на дядю Мартина с еще большим вниманием. В конце концов, даже если и влюблена, что здесь плохого? Да и не влюблена она вовсе, просто – такой удивительный человек.