Горгона

Андрей Столяров

ГОРГОНА

Темна дырчатая прохлада под тополями и зелена вода в каналах Санкт-Петербурга.

Жизнь легко обращается в камень.

Выглядит это так…

Двор, кончался забором, обтянутым поверх досок колючей проволокой, кое-где она обвисала и зубцы островерхого края в таких местах были обломаны, а за забором начинались владения Серого Кеши: длинные штабеля чего-то железного с проходами между ними, пятна мазута на земле, таблички с надписями: «Стой! Запретная зона!». Метров через сто штабеля раздавались, образуя угольную поляну, и обнаруживалась каптерка, до половины вросшая в землю: обитая войлоком дверь, козырек, два бельмастых окна под съехавшей крышей. Ночью они всегда тускло светились, и, по рассказам мальчишек, видна была в подслеповатом нутре тень самого Кеши.

Иннокентий готовился выйти на промысел.

Днем же он отсыпался, и перелезть через ближнюю часть забора было вполне безопасно.

И вот когда, спрыгнув, точнее, неуклюже перевалившись, на другую сторону, постояв – прислушиваясь и приглядываясь – чувствуя, как звенит в ушах набухшая тишина, они робко, как исследователи незнакомой страны, двинулись к ближайшему штабелю, внутрь территории – впереди оглядывающийся Витька, который это все и затеял, дальше – Лерка с косичками, как у мартышки, торчащими двумя жесткими проволоками, еще дальше – щерящаяся по-собачьи Алечка и, наконец, сама Вика, у которой от страха гулко стукало сердце. А позади – Рюша с Серегой-лохматым, вызвавшиеся мужественно защищать отряд с тыла. И вот когда они подошли к проходу, который, как уверял Серега, заканчивался каптеркой, и когда уже в нос им ударил запах того железного, что в штабелях – мертвый, керосиновый запах, предупреждающий об опасности, – Рюша вдруг даже не крикнул, а пискнул задавленным хомячком: Атас!.. – и сразу же сбоку потрясающе, как будто недорезанные, завопили: А что это вы здесь делаете?!. – кто-то в раздутых жабрах одежды бежал им наперерез, бухая сапогами и протягивая страшные руки, чтобы поймать.

Вика, как подкинутая, вновь оказалась на вершине забора.

И вот в тот момент, когда освобождение казалось уже совсем близким – вот он, двор, и вот – мешковато съехавший по другую сторону, озирающийся на бегу Витька, сейчас, сейчас! – железные неумолимые пальцы схватили ее за лодыжку.

Вика чуть не сверзилась от испуга.

К счастью, это был не Серый Кеша, выковыривающий из-под мягкого черепа кашу мозга. Время было еще не то, и Кеша, вероятно, еще подремывал в своей развалюхе. Это была ужасная тетка в ватнике – с багровой, будто обваренной кипятком, бурной рожей и со смоляными патлами, торчащими на голове в разные стороны.

– Слезай!..

– Не слезу!.. – тоже по-звериному завопила Вика.

– А вот отведу в милицию, тогда узнаешь!..

Пальцы уже стаскивали ее с забора. Однако ужасное слово «милиция» растормошило Вику. В милицию ее еще никогда не водили. Темная жутковатая сила вдруг поднялась изнутри. Мускулы лица натянулись, точно при судороге, и тугими пружинами перекрутили рот, нос, брови, упругую резину щек.

Сердце, как воробей, запрыгало с одного ребра на другое.

– Хр-р-р… – диковато сказала Вика.

Железные пальцы разжались. Тетка в некотором замешательстве отступила и, держа на весу по-прежнему растопыренную ладонь, растерянно произнесла:

– Кикимора…

Вика вязанкой дров перевалилась через спасительную ограду. Опомнилась она лишь тогда, когда уже в соседнем дворе, соединенным с первым проседающей низкой аркой, Витька, тоже – бледный, трясущийся, но делающий вид, что ничего страшного не произошло – дернул ее за руку и нетерпеливо спросил:

– Ну что, что, что?…

– Это его подруга, Кандыба, – авторитетно заявил Рюша.

– Заткнись, Рюхатый! Ну – что, что?…

– Не знаю… Кикиморой обозвала… – сказала Вика.

И вдруг зрачки у изогнувшегося Витьки съехали к носу, он отпустил ее руку, отступил на шаг и дико захохотал – снова сгибаясь и пришлепывая себя по бедрам:

– Кикимора!.. Ой, не могу!.. Кикимора!..

Тут же прыснула Лерка, до этого нервно приглаживавшая ленточки на своих проволоках, ощерилась Алечка, прикусив мякоть губы желтоватыми выставленными клыками, хрипло, как заржавевший, захехекал Виталик, а задумчивый Рюша, врубившийся позже других, надул щеки и издал долгий мокрый звук:

– Пф-р-р-р!..

Так у них во дворе выражали презрение.

И было это настолько обидно после пережитого и вместе с тем, как Вика тут же почувствовала, настолько верно и справедливо, что знакомый каменный двор расплылся в водянистом тумане, в носу хлюпнуло, глаза предательски защипало, и она крикнула, будто птица, выталкивая слезы голосом:

– Дураки!..

Эхо заметалось в колодце, открытом небу.

– Кикимора!..

– Ой, не могу!..

– Кикимора!.. Кикимора!..

– Идиоты!..

Ей хотелось куда-нибудь спрятаться и никогда никого больше не видеть.

Впрочем, развеялось это довольно быстро, и когда Вика, перескакивая по лестнице через ступеньку, еще шмыгая носом и неразборчиво бормоча что-то оскорбительно-угрожающее, взлетела к квартире, кстати, не сразу попав ключом в щель замка, обида на это дурачье уже почти улеглась. А когда она, сполоснув лицо холодной водой, растерши его докрасна, чтобы и следа позорных слез не осталось, просочилась в комнату, стараясь не привлекать внимания, и наткнулась на дядю Мартина, согнувшегося вместе с отцом над шахматами – увидела его суставчатый нос, хрящеватые уши, не зажженную трубку, подрагивающую физиономией чертика в том месте, куда набивают табак, и услышала его благодушно-невозмутимое: Здравствуй, утенок… – неприятный озноб внутри почти полностью рассосался, и она уже спокойно присела сбоку, профессиональным взглядом оценивая позицию, отметила слабость королевского фланга у черных: пешки разодраны, ладья заперта своим же слоном, которому тоже некуда выйти, еле слышно вздохнула, когда отец взял конем на «цэ пять», где брать не следовало, и, дождавшись, последовавшего за тем разгрома, радостно кивнула в ответ на нечастое предложение:

– Ну что, сыграем, утенок?

Она только спросила, слегка запнувшись:

– А почему, дядя Мартин, ты называешь меня утенком?

– Как «почему»? Потому, что ты пока и есть гадкий утенок.

– А потом превращусь в лебедя?

– В лебедицу, – иронически сказал дядя Мартин. Вынув изо рта трубку и процитировал, подвывая и раскачивая мундштуком в воздухе: Птица-лебедь, птица-лебедь с белопенными крылами! Что ты криками ночными будишь дремлющую землю?.. – вставил мундштук обратно, между зубов. – Хочешь стать лебедицей, утенок?

– А как я в нее превращусь?

– Ну я дам тебе такой таинственный порошок древнего египетского мудреца, славного и великого своими знаниями Айзала Бен Халеви. Разведешь его в лимонаде, выпьешь, – и все. Ба-бах! Станешь красавицей…

– Как твоя прабабка? – спросила Вика.

Дядя Мартин вдруг поперхнулся.

– Кха-кха!.. Кто тебе рассказал об этой моей… м-м-м… дальней родственнице?

– Ты, – честно призналась Вика.

– Кха-кха!.. Как это я? Когда?

– Ну, вот – я спала, потом почему-то проснулась. Пошла в ванную – вы сидите на кухне. Она была что-то такое… фрай… фрэй… Сейчас не помню.

– Фрейлина, – странным голосом сказал дядя Мартин. – Она была фрейлиной при дворе императрицы Екатерины. Вообще, утенок, это – довольно грустная история. Там все получилось, как-то не так…

– Она умерла?

– В известном смысле умерли все, кто тогда жил. Прошло двести лет. Нет, с ней случилось что-то весьма удивительное. Что – неизвестно, семейные хроники, к сожалению, об этом умалчивают…

– А отчего?

– Ну, Хватит-хватит! – вдруг сказала мать, высоко подняв брови.

Дядя Мартин вновь поперхнулся.

– Кха-кха!.. Ладно, не забивай себе голову, утенок. Как моя… м-м-м… прабабка ты все равно не станешь. Ты будешь такое – длинношеее, клювастое, в перьях, с перепончатыми красными лапами…