Горгона

Это было одно из самых неожиданных превращений. Нагловатый и резкий Шизоид теперь начал в ее присутствии ощутимо стесняться – запинаться, робеть, скрести ногтями щетинку на подбородке, а однажды, отозвав Вику в сторону и глядя мимо нее, пробурчал, краснея, видимо, от собственного великодушия: Ты, Савицкая, если что – мне скажи… Ну, если, знаешь, кто-нибудь там, из этих – чего… – и поднял кулак килограмма в четыре весом. Кто рискнет связываться с Шизоидом? Только полный кретин. И то, что Шиз теперь все время держал ее в поле зрения, не только почему-то не принижало Вику, как прежде, а, напротив, таинственным образом возвышало над остальными, подчеркивая этим угрюмым сопровождением ее некую исключительность. Она как бы обзавелась личным телохранителем.

В общем, все было просто великолепно. Тайна жизни, казавшаяся ранее темной и мрачной, вдруг озарилась сиянием, проникшим в самое сердце. Жар ее теперь явственно согревал Вику. Заиграла волшебная музыка, зажглись окна в стрельчатых дворцовых пролетах. Тополя на набережных нашептывали жизнь, похожую на чудную сказку. Город, как выяснилось, никогда ее не обманывал: в каменном загадочном пространстве его, в горбатых узких мостиках над каналами, в плоских волнах, лижущих красноватый гранит, и в самом деле рождалось некое колдовство, и, колеблемое быстрыми ветрами, преображало реальность. Обещанное здесь всегда исполнялось. Следовало только безоговорочно верить в это. И теперь Вика верила. Прибираясь как-то в ящиках письменного стола (надо же, в конце концов, ознаменовать новую жизнь генеральной уборкой), она обнаружила свою фотографию четырехмесячной давности и довольно долго, даже с некоторым испугом рассматривала вытаращившуюся оттуда уродину. Откуда такая тупая и обреченная злобноватость – хмурый взгляд исподлобья, упрямо сжатые губы? Кривоватые морщины на лбу, стянутая в какой-то твердый комок кожа на подбородке? В самом деле кикимора, ничего не скажешь. Багроволицая тетка, тащившая ее когда-то с забора, была права. Неужели действительно приходилось так мучиться?

Вика облегченно вздохнула. Разодранная в мелкие клочки фотография полетела в мусорное ведро. Это все уже безвозвратно ушло в прошлое. Об этом можно было не вспоминать. Она включила радио, и детский, неправдоподобной чистоты голос запел о счастье. Немедленно отозвался такой же голос в окне напротив. И был светлый май, и было радостное чириканье воробьев на крышах, и был двор в рыхлых бликах отраженного солнца, и одуряющий запах листвы вливался в квартиру через открытую форточку.

Одна только странность смущала ее в это необыкновенное время. Мать, которая с самого начала не одобряла того, что дядя Мартин назвал «заклинанием духов», теперь, когда этот эксперимент удачно закончился, своего отношения к происходящему нисколько не изменила, на подмигивания дяди Мартина и отца реагировала как-то хмуро, в разговорах о том, что «Виктория-то наша как расцвела», участвовать не хотела, – удалялась на кухню и в раздражении начинала греметь посудой, а если и после этого мужчины не успокаивались, хрипловатым голосом предостерегала:

– Хватит, хватит…

– Почему хватит? – недоуменно спрашивал отец.

– Потому что не надо этих восторгов. Не люблю. Хватит, и – все!..

– Ну, Аннушка, ты не права…

Вика несколько раз замечала, что мать украдкой посматривает на нее – быстро и очень внимательно, будто стараясь понять, что же с ней, Викой, случилось на самом деле.

Вику это слегка задевало.

Радоваться надо, а не раздражаться.

И еще ее задевало, что перемигивания отца с дядей Мартином тоже скоро закончились, оба они, как и мать, начали по-немногу прятать от Вики глаза, вглядываться украдкой, стараясь при этом, чтобы она не заметила, лица у обоих стали виновато-растерянными, а когда Вика однажды прошлась как бы в туре вальса по комнате, чувствуя необычную приподнятость во всем теле, отец крякнул, точно с досады, и на игривый ее вопрос: Я тебе, что, не нравлюсь?.. – ответил с излишней поспешностью:

– Нравишься-нравишься. Ты сейчас прямо, как мотылек…

И вдруг дядя Мартин тихо сказал:

– Мотыльки живут только один сезон…

А отец быстро повернулся к нему:

– Не каркай!

– Я не каркаю, я предупреждаю…

Вика не поняла, что они имели в виду. Лично ей казалось, что все устраивается как нельзя лучше. Через день на уроке физкультуры у них были танцы, которые ввели с прошлого года, и когда включили магнитофон и Вика вместе со всеми закружилась под вихревую мелодию, ей почудилось, что она не танцует, а плывет над линолеумом, – невесомая, еле-еле, как птица, поводя крыльями, – и почудилось, вероятно, не ей одной, потому что когда магнитофон резко выключили, почему-то не дождавшись окончания песни, она увидела класс, сгрудившийся около коренастого физрука, перешептывающихся девчонок, мальчишек с пылающими глазами и щеками, Менингита, Шизоида, странно напряженную Лерку и отдельно – Витьку и Алечку, которые танцевали в одной паре.

Они продолжали держаться за руки.

И вдруг Витька, словно очнувшись, выдернул ладонь из ее пальцев, а когда Алечка недоуменно оборотилась, отвернулся и начал старательно смотреть в сторону.

И все же темна дырчатая прохлада под тополями и зелена вода в каналах Санкт-Петербурга. Велика власть чудесного, рождающегося из камня, и, как заклинаемый дух, обретающего душу и облик. Болезненны петербургские миражи, успокаивающие сном, а не явью. Легко вызвать морок, трудно потом избавиться от сладкого его наваждения. Что-то такое Вика почувствовала уже на другой день, когда Алечка, бывшая до сих пор вроде бы ее лучшей подругой, – снисходительной, разумеется, все же Витька домой провожал не кого-нибудь там, а только ее, – вдруг при первой же встрече в классе посмотрела на Вику с внезапной ненавистью, передернула, будто кукла, плечами, сморщилась, но, к счастью, ничего не сказала, – забрала свои вещи, и пересела на заднюю парту. А на свободное место, как будто ждал, сейчас же переместился Виталик. Хорошо еще, что не Шиз – Шизоида Роза Георгиевна с «камчатки» не выпускала. Дождевым тусклым холодом повеяло от этого случая. Еще не осень, конечно, но уже ясно потянуло ознобом.

Впрочем, к концу урока это уже забылось. Жизнь сияла, и нежные крылья ее приподнимали Вику над мелочами. Она все время слышала вокруг себя шорох воздуха. Голова немного кружилась, и лететь хотелось все выше и выше. Парить над миром, оказывается, было так просто! Теплое весеннее дуновение перенесло ее из апреля в май. Все будет прекрасно! Музыка звучала по-прежнему. Даже досадные мелочи оборачивались теперь в ее пользу. Как в том случае, например, когда, будучи приглашенной в гости все тем же Виталиком (Приходи, Виктория, правда… Без тебя как-то не так…), она снова, прособиравшись все с теми же своими двумя несчастными платьями, позабыла о времени и опоздала чуть ли не на сорок минут. Нервничала еще, дура такая, перед тем, как нажать кнопку звонка. Но едва узрела в дверях глуповато расплывшееся лицо Виталика, а за ним – нахмуренного Шизоида, который, видимо, так и торчал, дожидаясь ее, в прихожей, как с предельной ясностью сразу же поняла, что даже если бы она опоздала на час или на два, то, по мнению остальных, она бы, тем не менее, пришла вовремя.

Это ощутилось, едва Вика переступила порог комнаты. Ничего особенного она сама вроде бы не делала и не говорила. Вела себя, как обычно, разве что немного свободнее. И однако уже через пять минут после того, как Виталик усадил ее в кресло рядом с торшером – кстати, то самое кресло, где когда-то уединялись Алечка с Витькой, – все мальчишки как-то незаметно переместились со своих мест и, толкаясь, сгрудились возле нее, будто притянутые магнитом.

Рюша принес ей бокал пузырчатого шампанского, сам Виталик – поднос с ароматным чаем и пару пирожных, Витька – каемчатую салфетку, которую тут же суетливо постелил на колени, а медлительный Шиз, до которого все всегда доходило в последнюю очередь, вздув под футболкой бицепсы, немного развернул ее кресло, так что Вика была теперь как бы окружена венчиком собеседников. Кто-то даже протиснулся между стеной и торшером. Ей, признаться, лень было оглядываться – кто именно. И к тому же все они совершали множество лишних движений: нагибались, подсовывались, старались как бы случайно до нее дотронуться, душ горячих прикосновений омывал тело, и еще все они непрерывно – говорили, говорили и говорили. Как будто прорвало стену томительного молчания. Рюша, например, сообщил, что за экзаменами в этом году будет наблюдать специальная комиссия гороно, есть такое постановление, школу решено сделать образцово-показательной по району. Так что не волнуйся, Савицкая, никого не завалят… Набитый мускулами Шизоид гремел басом о недавних соревнованиях по тяжелой атлетике. Представляешь, Савицкая, сам Василий Беглов присутствовал. Ничего мужик, понимающий, сказал про меня, что материал – годен. Сгибал руку и предлагал пощупать круглое железо под кожей… Виталик тоже ежеминутно вклинивался с рассказами о своих бабочках. И даже Серега-лохматый, в классе косноязычный и ранее никогда не высовывавшийся, (он-то как раз и втиснулся, оказывается, между стеной и торшером), тоже попискивал что-то насчет – куда в этом году поступать, где какой конкурс, и что где учитывается. Сам, кажется, собирался чуть ли не в Университет. – В университет? – А ты как, Савицкая, думаешь? – Что же касается Витьки, который на фоне достижений Шизоида несколько стушевался, то сегодня он просто не походил на самого себя. Вежливый такой, чрезвычайно внимательный, на лету буквально угадывающий любое желание. Вика не очень понимала, как с ним надо держаться. Было сильное искушение вести себя намеренно холодно; окатить презрением, отвернуться, когда он к ней обращается, наподдать, как в детстве: вот тебе за Алечку, дураку такому. Но ведь может, дурак такой, опять побежать к своей Алечке.