Соблазнение Джен Эйр

Со все возрастающей жаждой я желала обогатить и расширить свой жизненный опыт. Мне хотелось встречаться с людьми одного со мной возраста и положения, хотелось знакомиться с разными характерами, и особенно с мужскими, чего я была лишена здесь, в стенах Тернфилда. Я ценила хорошие качества миссис Фэрфакс и Адели, но верила в существование чего-то большего, в существование доброты иного порядка, более светлой и живой, и то, во что я верила, я желала увидеть.

Кто упрекнет меня? Я ничего не могла с собой поделать. Неугомонность была у меня в крови. Иногда она причиняла мне боль, и, хотя я часто по привычке доставляла себе удовольствие по ночам, чтобы снять напряжение, более глубокое удовлетворение ускользало от меня.

Тогда единственным моим утешением было в тишине и уединении ходить по коридору третьего этажа и мысленно находить яркие образы в потускневших картинах на стенах и в гобеленах старых спален. На них были изображены пары, в разной степени обнаженные и охваченные плотским желанием. Больше всего меня привлекал гобелен в самой большой из комнат. На нем был выткан обнаженный бог, набросившийся на морскую деву. Ноги девы были жадно раздвинуты, впуская его возбужденный член, голова запрокинулась от охватившей ее распутной страсти. Каждый раз, когда я всматривалась в эту картину, она пробуждала мое воображение, наполняла его огнем, страстной жаждой и желанием познать телесные наслаждения, которых в моей жизни не существовало.

Неверно считать, что человеческие существа должны довольствоваться спокойной жизнью. Они должны действовать, если же заняться нечем, им приходится придумывать для себя поле деятельности. Миллионы обречены на еще более однообразную жизнь, чем моя, и миллионы безмолвно восстают против своего удела. Никто не знает, сколько мятежей, кроме политических, бурлит в народных массах. Считается, что женщины в большинстве своем уравновешенны и холодны, но на самом деле они не менее пылки, чем мужчины.

Во время этих одиноких прогулок я нередко слышала смех Грейс Пул. Те же раскаты, то же негромкое, неспешное «ха-ха», которые так взволновали меня, когда я услышала их в первый раз. Слышала я и необычное бормотание, еще более странное, чем смех, и непонятные хлопки, поражавшие меня и наполнявшие беспокойством, которое я не могла объяснить.

В иные дни здесь было тихо, но чаще до меня доносились издаваемые ею звуки, или лязг цепей, или то, что казалось мне похожим на свист рассекающего воздух хлыста. Иногда я видела ее, когда она выходила из своей комнаты то с миской, то с тарелкой или с подносом в руках и молча шла на кухню, откуда вскоре возвращалась (о, романтик, читающий эти строки, прости меня за прозу жизни!) с кружкой портера.

Внешность этой женщины всегда приглушала мое любопытство, вызванное ее странным смехом. Грубоватое, степенное лицо не имело особенностей, которые могли бы привлечь взгляд. Несколько раз я пыталась вызвать ее на разговор, но она производила впечатление неразговорчивой особы, и односложные ее ответы обычно сводили на нет подобные попытки.

Остальные обитатели этого дома — Джон, его жена, горничная Лия и француженка Софи — были людьми достойными, но ни в каком отношении не интересными. С Софи я разговаривала по-французски. Поначалу я втайне питала мимолетную надежду на то, что она, возможно, расположена ко мне так же, как Эмма, а поскольку мне было так одиноко, я нередко представляла ее в своих жарких объятиях.

Также я воображала себе ее с загадочным мистером Рочестером на корабле, который описывала Адель, и позже, в номере гостиницы. Часто, наблюдая за тем, как она ест, я пыталась угадать, что умеют ее пухлые губы и какие они на вкус. Порой, когда мы оставались наедине, одного головокружительного запаха ее французских духов было достаточно, чтобы мне захотелось рассказать ей о своих желаниях и вовлечь ее в свои фантазии, но я сдерживала себя, устыдившись смелости своих помыслов. Ловудские шалости, эти невинные исследования, которыми я занималась в компании остальных молодых воспитанниц пансиона, принадлежали иному времени. Софи же много путешествовала, и у меня не было способа удовлетворить свою зависть к ее опыту.

К тому же, когда я заговаривала с ней, начинала расспрашивать про ее родину, она никогда не пускалась в пространные рассказы и, как правило, давала бессодержательные и путаные ответы, рассчитанные скорее на прекращение разговора, чем на его развитие. Спустя несколько недель после моего приезда, когда миссис Фэрфакс и самой Адели начало казаться, что я справлюсь одна, Софи вернулась во Францию.

Пролетел октябрь, за ним ноябрь и декабрь. Однажды в январе миссис Фэрфакс сказала, что Адель простудилась, и попросила для нее выходной. Поскольку Адель горячо поддержала эту просьбу, я, вспомнив, как сама в детстве радовалась выходным, согласилась.

День выдался солнечным и безветренным, хоть и очень холодным. Просидев все долгое утро в библиотеке, я захотела размяться. Миссис Фэрфакс как раз написала письмо, которое нужно было отправить, и я, надев шляпку и плащ, вызвалась отнести его в Хей. Две мили — подходящее расстояние для приятной зимней прогулки.

Земля на морозе затвердела, воздух словно замер, и на дороге не было ни души. Сначала я шла быстро, чтобы согреться, а потом замедлила шаг, дабы не спеша, обдуманно насладиться удовольствиями, которые сулили мне этот час и эта обстановка. Когда я проходила мимо колокольни, церковный колокол пробил три. Очарование этой минуты крылось в близости сумерек, в бледности низко склонившегося солнца. Я отошла на милю от Тернфилда по дороге, главная прелесть которой заключалась сейчас в полнейшей безлюдности и зимней тишине.

Дорога в Хей все время поднималась в гору, и, дойдя до середины, я села на одну из перекладин ограды, которая окаймляла поле. С этого места Тернфилд было видно как на ладони. Единственным, что привлекало взгляд в долине подо мною, были серые каменные стены с зубцами и темная роща с грачиными гнездами. Я подождала, пока алое солнце не склонилось к деревьям и, поблескивая багряным светом, не скрылось за ними.

А надо мною, у самой вершины холма, висела луна. Еще бледная, как облако, она быстро светлела, поднимаясь над Хеем, который раскинулся на вершине холма, полускрытый деревьями, и посылал в небо голубые струйки дыма из своих немногочисленных труб. До деревни была еще добрая миля, но в полной тишине я хорошо слышала голоса ее жизни.

Неожиданно в это ненавязчивое звучание вклинились другие, куда более резкие звуки: громкий топот и бряцанье железа. Грохотало на дороге. Должно быть, приближается лошадь. За поворотом ее еще не было видно, но звук становился все громче.

Я как раз собиралась подняться и отправиться дальше, но теперь решила еще посидеть, чтобы пропустить всадника. В те дни я была молода, и моя голова была полна всяческих фантазий, как ярких и жизнерадостных, так и мрачных. Среди прочего были там и воспоминания о детских сказках, и, когда они всплывали на поверхность, юность придавала им силу и образность, каких не могло быть в детстве.

Пока приближалась лошадь и я ждала, что она вот-вот появится из мглы, мне на ум пришли некоторые из сказок Бесси, в которых фигурировал дух, известный на севере Англии под именем Гитраш. В виде лошади, мула или большой черной собаки он появляется иногда на пустынных дорогах и преследует припозднившихся путниц. В точности как это животное, которое приближалось сейчас ко мне.

Топот был уже очень близко, хотя лошадь еще не показалась, когда я услышала шуршание: из-под кустов орешника выскользнула большая собака — похожее на льва существо с длинной шерстью и громадной головой. Но, как я и ожидала, она очень тихо пробежала мимо, даже не обратив на меня своих загадочных собачьих глаз и не остановившись, чтобы меня обнюхать.

За нею появился высокий конь с всадником на спине, и вид мужчины, человеческого существа, тут же разрушил чары. Никто и никогда не ездил верхом на Гитраше. Он являлся прекрасным дамам совершенно один. Это был не Гитраш, а всего лишь путник, спешащий в Милкот кратчайшей дорогой.