Махмудкины дет

Василий Иванович Немирович-Данченко

Махмудкины дети

Махмудка

Между передовыми отрядами русских и турецких войск завязывалась перестрелка.

В тумане можно было различить только смутные массы Балканских гор. Горы казались тучами, на ночь приникшими к земле. Вон где-то далеко-далеко красное пятно мерещится: должно быть, турки разложили костёр, или горит одинокая усадьба. Зорко всматриваются туда казаки, да в этакую мглу, всё равно, ничего не разглядишь.

Стрелять начали с турецкой стороны, наши только ответили. Ни мы, ни они не видели, в кого бьют. Чувство страха сказывалось, туман такой, что вплоть подобраться можно, и солдат не заметит врага. Поневоле при таких обстоятельствах «стреляется». «Слышишь, — дескать, — я не сплю, сторожу, берегись»…

В тяжёлом влажном воздухе гасли выстрелы. Ночь подступала незаметно, окутывая сумерками эту ниву крови. Мало-помалу пропадали из глаз ещё неубранные трупы, валявшиеся на снегу. Изредка только доносился то чей-то стон, то хрипение умирающего коня. Люди были утомлены сегодняшним переходом и вечерним боем, — не до уборки мёртвых тут! Дай Бог отдохнуть до завтра!

— Что, Иван Фомич?.. Новогодняя ночь-то не особенно хороша? — обернулся маленький толстый полковник к длинному майору, у которого рука висела на перевязи…

Они сидели на балконе турецкого дома.

— Да!.. И из дому никаких писем.

— Меня это не особенно беспокоит. Знаю, что такое наша военная почта! А всё-таки хорошо бы, ну хоть одним глазком взглянуть. Чёрт знает! Рождество встретили на Шипке, Новый год — здесь! А там-то теперь — огни горят, дети бегают весёлые. Ваша Александра Петровна со своими у моих теперь. Говорят о нас. Тоже волнуются, отчего это писем нет. А каким тут письмам быть, когда мы всё это время, сломя голову, вперёд лезем. Ну, что ваша рука?

— Мозжит немного.

— Вот вам случай.

— Какой?

— Домой отправиться. Полечиться.

— Ну, это знаете, не вам говорить, не мне слушать.

— Почему?

— Офицеров-то у нас и без того мало осталось. У меня вон в батальоне подпоручики ротами командуют. Да притом, кажется, мы с вами всё время вместе… Ну, вместе и вернёмся… Уж это вы оставьте!

Ночь окутала дали. Мелькали только огоньки в окнах селения. Вот по улице двигается красный факел. В тусклом пятне его, прорезывающемся сквозь туман, багровеет какое-то усатое лицо… Порою в освещённом круге мотается конская голова с насторожившимися ушами.

— Пантелеев! — крикнул полковник по направлению к факелу.

Факел свернул во двор. Скоро перед офицерами фыркал неугомонный степняк, поскрёбывая копытами облежавшийся снег. Казак, сидевший в седле, опустил факел вниз, так что чёрные клубы дыма обвили его руку и медленно, тяжело стали подыматься вверх.

— Куда это ты?

— На ванпосту [Аванпосты — передняя сторожевая линия войска], ваше высокоблагородие!

— Зачем?

— Стрелять начали!

— Поезжай, скажи: если ничего важного нет, чтобы не отвечали туркам. Постреляют, постреляют да и угомонятся. А это ещё кого Бог даёт?

С улицы во двор ввалилось несколько солдат. Пантелеев поднял факел: солдаты окружали кого-то… «Иди-иди, гололобый… Из-за вас, бритых чертей, спокою нет!» — слышалось между ними. Очевидно, они ещё не разглядели своего начальства. «Ну, ну! А то ведь и прикладом подбодрим!»

— Что это, ребята? — поднялся полковник.

— Турку привели. На дороге пымали, он от нас под кустик хоронился.

— Как это под кустик?

— А что перепел… Сел на корточки да кустиком-то и заслонился. Поручик Васильев приказали живым его взять и к вашему высокоблагородию доставить. Махмудкой зовут его.

— Посвети-ка, Пантелеев!

Казак сунул факел в толпу. Под красным светом его выделилось горбоносое лицо со щетинистыми седыми усами. Через лоб краснел шрам недавней раны; надо лбом, грязным комом каким-то, казалась свёрнутая из обрывков палатки чалма. На «Махмудке» был плащ из жёлтого верблюжьего сукна.

— Эге, да это офицер! — обернулся полковник к своему приятелю.

Майор пристально всматривался в него.

— И знакомый ещё. Разве вы не узнаёте? И шрам этот, и на левой руке два пальца обрублены, должно быть. Покажи-ка его левую руку!

Ближайший солдат взял «Махмудку» за руку и поднял её.

— Он и есть. Мехмед-бей… Полковник ихний!

— Жаль. Бежал из плена. Генерал прикажет расстрелять его, пожалуй. Под какую руку попадёшь к нему! Жаль! Ну-ка, ведите его, братцы, ко мне. Один кто-нибудь останься, а остальных двое марш назад!

Мехмед-бея ввели в комнату. Солдат с ружьём стал в дверях.

Турок оказался громадного роста, сутуловатый, широкоплечий. Ему было за пятьдесят. Грустные глаза глядели из-под седых топорщившихся бровей, седые щетинистые усы шевелились, точно ему хотелось сказать что-то, да он удерживался. Ноги были завёрнуты в опанки. Плащ оборван, и в одном места у плеча на нём проступила кровь…

— Что это у него?

— Кириллов за кустиком, ваше высокоблагородие, штычком его нащупал.

— Зачем же это?

— Потому русским языком ему кричали: «Выходи, бритая твоя голова», а он только как кузнечик ножками-то стрекочет. Ну, Кириллов с сердцев его легонько и пырнул. Тады он, Махмудка, из-за кустика вышел. Мы, признаться, хотели его тут приколоть, да поручик приказал сюда вести.

— Семён! Подай стул ему!

Пленный, приложив руку к сердцу, губам и голове, сел. Лицо его стало ещё печальнее; очевидно, ничего хорошего не ждал он от своих новых повелителей… Горбатый большой нос совсем повис теперь над щетинистыми усами. И голова как-то в плечи ушла…

Допрос

Иван Фомич очень долго служил на нашей Кавказской границе. Там он выучился с грехом пополам говорить по-турецки, так что теперь вовсе не нужно ему было переводчика.

— Мы с вами, кажется, уже знакомы? — обратился он к пленному. — Вы полковник Мехмед-бей?

Турок печально наклонил голову и весь точно осунулся сразу.

— Может быть, это ошибка, я обманываюсь; может быть, вы другое лицо? — подсказывал он.

— Я никогда не лгу! — поднялся пленный. — Вчера я бежал из Казанлыка, сегодня ваши солдаты нашли меня. Пешком уйдёшь недалеко! — грустно усмехнулся он. — Особенно, когда и голова, и нога ранены. А теперь вот ещё плечо.

— Вы знаете, что по обычаям военного времени… — начал было майор, тщетно стараясь принять официальный тон.

— Зачем вы мне говорите это? Сила на вашей стороне, вы победили, — прикажите убить меня. Я знал, на что иду, когда вчера вечером выскользнул из дому офицера, который взял меня к себе. Ну, что же, — я проиграл игру и должен умереть…

Иван Фомич, тронутый тоном пленного, вдруг заговорил с ним мягко.

— Скажите, разве вам дурно было?

— Нет.

— Притесняли вас?

— Офицер, у которого меня поместили, — великодушный человек. Он заставил меня взять его постель, накормил, напоил. Он как брат, а не как враг, обошёлся со мною.

— Боялись вы, что вам в России будет дурно?

— Нет. Я знаю, — русские хорошо обращаются со своими пленными.

— Зачем же вы ушли?

— Какое вам дело? Теперь я в ваших руках, — значит, исполняйте свою обязанность!.. Только поскорее… Поскорее! — и что-то как удержанное рыдание захрипело в горле старого турка.

Он опять наклонил голову низко-низко.

— Что вас ждало впереди? Турки всюду отступают, у вас голод, население подымается с мест и бежит. Не лучше ли было переждать это? Войне скоро конец. Вы вернулись бы домой.

— Домой? А где мой дом тогда будет?..

— Как где?

— Семью мою как найти?.. Я знаю ведь! Из Стамбула приказ есть — всем уходить в Малую Азию. Мои уйдут тоже. Куда? — Как я отыщу их? Эх! — Что говорить напрасно! Я сделал то, что считал своею обязанностью, — исполняйте вы вашу. От смерти не уйдёшь. Что предопределено, то случится. Каждый живёт столько, сколько ему назначено. И не для себя я… — опять оборвался турок и махнул рукою.