Большая игра Слепого

– Здорово, Борис Иваныч, как живешь-можешь?

– Да уж, твоими молитвами, Павел. Проходи, сквозняк не создавай.

Мужчины пожали друг другу руки.

– Какие проблемы?

– Да, собственно, проблем немного. Но твоя помощь нужна.

– Если смогу, то помогу.

– А почему это ты вдруг не сможешь?

– Да спина что-то совсем замучила, согнуться не могу.

– Дело такое, что спину гнуть не придется, – осклабился Шелковников.

– Ну, тогда выкладывай.

– Дело-то пустяковое.

– Знаю я твои пустяки.

Мастерская художника Лебедева была захламлена до такой степени, что даже свалка по сравнению с ней могла показаться больничной палатой. Банки, краски, тряпки, планшеты, подрамники, грязная посуда – всего этого в мастерской находилось в изобилии. Плюс всевозможные гипсовые слепки с античных скульптур, и все это было покрыто толстым слоем пыли – зрелище мастерская являла крайне неприглядное. Окна были залеплены грязью до такой степени, что напоминали бутылки из-под молока. Увидеть что-либо сквозь эти стекла не представлялось возможным.

Казалось, там, за окнами, такой густой и липкий туман, что даже дерево, стоящее рядом и касающееся ветвями стекла, рассмотреть толком невозможно.

– Ну и грязь же у тебя, Лебедев! Как ты живешь в таком свинарнике? – сказал Шелковников.

– Это не грязь, а художественный беспорядок, – вновь тряхнул гривой грязных жирных волос Борис Иванович. – Я же художник, мне сам Бог велел. А какого хрена убирать? Работы нет, желания работать – тоже.

– Слушай, Лебедев, ты же хороший художник, я твои картины выставлял во Франкфурте, в Лейпциге, в Брюсселе, а ты говоришь, тебе работать не хочется.

– Так это когда было, Павел Павлович?

– Это было два года тому назад. Так что, ты два года здесь не убирал?

– Почему, убираю, когда приходят гости.

– Что ж сейчас не убрал?

– Я же тебе говорю, спина болит, радикулит совсем замучил. Видишь, как хожу, словно баба беременная! Так какие у тебя проблемы?

– У тебя здесь никого нет? – оглядываясь по сторонам, спросил Шелковников.

– А кто у меня может быть? Натурщиц нет, потому что я не в состоянии трахаться, а кому тут торчать еще, кроме бабы?

– Понятно, – коротко произнес Шелковников. – Я тут у тебя где-нибудь на стеллажах хочу оставить кое-какие работы.

– Оставляй, нет проблем. Мне твои картины не нужны. Своих непроданных хватает.

Лебедев ничем давным-давно не интересовался – это Шелковников знал прекрасно. И в том, что Борис Иванович никому ничего не скажет, даже если и будет что-нибудь знать или о чем-то догадываться, он был убежден на сто процентов. Слишком многим ему был обязан Борис Иванович Лебедев. Ведь именно Шелковников в свое время спас Лебедева от тюрьмы за изнасилование натурщицы; правда, случилось это достаточно давно – в первые годы перестройки. Но Лебедев добро помнил.

– Где твои картины-то? Большие, что ли?

– Да нет, что ты, Борис Иванович, какое там большие! Маленькие картинки.

– Опять старье какое-нибудь?

– Не старье, а антиквариат, – уточнил Шелковников.

– Ненавижу я антиквариат. Иконы, шмоны, ризы, кресты, колокола… В общем, ненавижу всю эту церковно-славянскую лабуду.

– Как ты говоришь?

– Лабуда, говорю, – басом произнес Лебедев.

– Правильно, кому-то лабуда, а кому-то позарез надо. Кто-то без этой лабуды спать спокойно не может.

– Лучше бы ты мои картины продавал.

– Слушай, Борис Иванович, я уже все твое стоящее продал, ты это прекрасно знаешь.

– Да у меня еще есть, вон видишь, в углу стеллаж ломится?

– Так это же студенческие этюды, кому они на хрен нужны?

– Найди кому, продай, и мне приварок, и ты в обиде не будешь. Тридцать процентов твои. А если хорошо продашь, то и все пятьдесят.

– Ладно, Борис, я подумаю. Сейчас позвоню, Миша принесет.

– Миша? – насторожился Лебедев, прекрасно зная помощника и телохранителя Шелковникова.

Мишу он не любил, понимая, что тот – форменный бандит, настоящий убийца. Лебедев, при всем своем безразличии и наплевательстве, был довольно-таки проницательным человеком, и как всякий художник, обладал интуицией куда более сильной, чем разум.

Логически мыслить он не умел, но в людях разбирался неплохо и за долгие годы рисования и писания портретов насобачился моментально улавливать характер человека.

Вот и Михаила Лебедев в свое время раскусил с первого взгляда. Едва он увидел телохранителя Шелковникова, как ему стало не по себе. Еще тогда, года полтора назад, Борис Иванович сказал Шелковникову:

– Этот твой Миша человека зарежет и глазом не моргнет.

– Да ну, брось ты! – благодушно ответил Павел Павлович. – Миша – парень спокойный, он только с виду такой грозный.

– Зверь он в человеческом обличий, уж мне ты голову не дури, Павел Павлович, я в людях разбираюсь.

– Лучше бы ты в живописи разбирался, а не в моих людях.

Шелковников позвонил, и через несколько минут Миша с картинами уже стоял в мастерской. Он сразу зверовато огляделся, не выпуская картины из рук.

– Оставь их здесь, Михаил, и иди в машину. Я уж тут еще немного с Борисом Ивановичем пообщаюсь, а потом приду.

– Понял, шеф, – коротко сказал водитель, покидая мастерскую.

– Ну и морда же у него – садистская! – заметил Лебедев.

– Ничего, – ответил Шелковников, – с его лица не воду пить, он для других дел нужен.

– Понятно.

– Ни хрена тебе не понятно.

– Куда ты их хочешь поставить? – спросил Лебедев.

– Вначале их надо распаковать, снять с подрамников и аккуратно свернуть в рулон.

– – Что, все?

– Да, все, – ответил Шелковников. – Давай-ка займемся.

Со стола было все убрано, и стол стал самым чистым местом в мастерской, таким чистым, что Шелковников даже удивился. Они вдвоем аккуратно выдернули все гвозди из подрамников.

– Хорошие картинки, – заметил Лебедев.

– Да, ничего.

– На продажу, что ли?

– Пока не знаю.

Также аккуратно все картины были свернуты в рулон, и только после этого Борис Иванович опять спросил:

– Так куда ты их хочешь спрятать?

– Их надо спрятать так, чтобы ни Одна падла не нашла.

– А ко мне уже давно никто не ходит, поэтому можешь оставить хоть на столе.

– Нет, на столе нельзя. Та скульптура Пустотелая? – кивнув на пыльный торс на втором ярусе стеллажа, поинтересовался Шелковников.

– Конечно пустотелая, если бутылок в нее не набросали пять лет назад.

– Я посмотрю.

Шелковников взял стремянку, приставил к стеллажу, легко забрался нанес.

– Пустотелая, – удовлетворенно кивнул он, – давай сюда сверток.

Борис Иванович подал восемь свернутых в рулон картин. Шелковников аккуратно спрятал их в торс и самодовольно хмыкнул.

– Дай-ка мне вон ту мешковину, – обратился он к хозяину мастерской сверху, показывая пальцем на валявшийся на полу грязный мешок.

С трудом согнувшись, Лебедев поднял мешковину и передал Павлу Павловичу. Тот накинул мешок на торс.

– Вот так оно будет лучше.

Затем Шелковников спустился, сложил стремянку и сунул под стеллаж, зазвенев бутылками с засохшим лаком и всевозможными разбавителями.

– Осторожнее, разольешь!

– Да там у тебя уже ничего нет, кроме мусора, все засохло.

– Не скажи, – покачал головой художник.

– Ты туда когда последний раз заглядывал?

– С полгода уж прошло… Может, коньяка выпьешь, а? – облизнув губы, поинтересовался Лебедев.

– Выпью, если нальешь.

– Налью, налью, правда, стаканов чистых нет.

– Так помой, – поморщился Шелковников.

– Будет сделано.

Лебедев принялся мыть два стакана, и вскоре они стояли на белом листе бумаги посреди чистого, чуть влажного после того, как его протерли тряпкой, рабочего стола.

– Присаживайся.

– Тут у тебя и сесть негде, все такое грязное, брюки жалко…

– Ладно, садись в это кресло, в хозяйское. – Лебедев стянул грязную ткань, которой было накрыто кресло, вместе со старыми скомканными газетами. – Садись сюда и пей. – Он открыл бутылку грузинского коньяка, налил полстакана гостю и полстакана себе. – За что выпьем?