Страница 73 из 89
Церковь была заперта. Григорий опустился на колени у двери, неприкаянный.
- Господи, смилуйся, — зашептал горячо и неразборчиво. — Смилуйся над моей судьбой, прости грехи мои черные. Спаси Россию, отведи меч гнева Твоего… Спаси, Отче, помилуй ангела Твоего — Алексея.
Так искренне молиться он мог и смел только наедине с Богом, не прилюдно.
Алая заря упала на снега.
Константин Нилов, контр-адмирал Царской гвардии, был двенадцатью годами старше Николая Александровича. Казалось на первый взгляд, что этот человек каждой жилкой, каждым нервом предан Империи; и то была правда. Только стержнем его преданности было честолюбие. Еще целую эпоху назад, — тоненьким светлоглазым кадетом в царствование Александра, — он клялся себе достичь в жизни наивысшей возможной вершины. Наделен он был волей и трудолюбием недюжинным.
Сейчас Константин устал, подкрадывалась старость, и усталость эта тяжелой тенью легла уже на облик и характер.
Григория Нилов не любил и не скрывал этого. Впрочем, при редких встречах бывал холодно-вежлив. Вот и сейчас, повстречавшись нечаянно на широкой парадной лестнице дворца, поздоровался и не преминул подпустить ехидцы:
- На аудиенцию?
Григорий смотрел долгим странным взглядом, как будто сквозь:
- Ты крест-то спрячь. Бога напоказ не носят.
Нилов невольно взялся рукою за золотой, тонкой работы крестик, который в самом деле носил поверх мундира.
- Подарок Государя, — ответил с некоторым вызовом.
- Тем более… Политика — коварное дело, трясина. Затянет. Вроде бы хочешь осторожно, по краешку пройти, ан нет. Затянет.
- Так чего ж ты здесь ищешь? — усмехнулся адмирал.
- Правды.
- Брось, не найдешь. Какая она такая, правда? Я ее за свою жизнь не видал. А потом и искать перестал. А во дворцах ей тем более не место.
Такая древняя, величавая тишина колдовала здесь, что не только часовня скита, а сам лес казался храмом нерукотворным. Молчаливую молитву несли к небу сосны и отражались, выписанные на эмали озера, точно на гладкой вогнутой чаше. От воды тянуло вкрадчивым знобким холодом. Покойно лежало озеро Октай, будто не было в нем дна, а только отраженные лес и небо. Не здесь ли затонул город в час нашествия басурман? Легенда живет, а примет не сыщешь. Молчит озеро, не колышется, хранит свои тайны.
Колокол звонил и светло и печально, и требовательно, будоражил в душе потаенную струнку. Плавный, чистый звон достигал озера и рвался к небесам.
Деревянная часовня и несколько чинных послушнических домиков. Кажется, будто здесь маленькое царство, и бесконечно далеки огромные города с их склоками, сварами, ложью поганой.
А в храме теплились свечи, звучал канон.
Странник вошел робко, будто пытаясь смирить свою полудикую силу, неуместную здесь.
Церковь невелика, десять шагов от порога до алтаря. Молодая послушница, подошедшая зажечь свечу, вскинулась, как пугливый зверек, вышедший из чащобы. Горячим воском ожгла дрожащие пальцы, и уроненная свеча погасла на лету.
Не то страх необъяснимый, не то иное чувство ошеломило девушку. Ведь впервые его видит, а кажется, что всё одиночество его до дна постигла и всю боль на себя взяла, как сестра. Сильный, а сам своей силы таится. Кого-то защитить от бездны может, а себя сам калечит.
Григорий силился молиться, но в душе его который день не утихали смятение и раздор. Как и раньше, шел к обители много верст, но нигде не мог найти успокоения. Нигде не мог уснуть без тревог, клубящихся в лютой темноте. И свое одиночество уж почти полвека тащил, как каторжник кандалы.
Стараясь не смотреть больше на пришлого, Акилина выбежала из церкви. Не помня себя, вернулась в келью и упала ничком перед иконами.
Она ждала его давно. Безотчетно, тайно и верно. Как будто от рождения Богом предназначена была ему.
Григорий расспросил о ней сестер. «Да странная она, Господи прости. Не как мы. Думали даже — бесноватая. А батюшка Макарий говорит — ближе к Богу…»
Григорий не мог понять перемены, совершающейся в нем. Бывают просто кобели, а бывают — кто с отчаянья гуляет, точно с обрыва бросаясь. Оставляет очередной чужой, нелюбимой еще один обрывок своей души, а наутро еще больней и тоскливей. Ненастоящее всё, скука, да холод, да страх.
А теперь иное что-то рождалось. Когда боишься коснуться, боишься спугнуть этот чистый огонь нечаянно, и от людей боишься, чтоб не отняли, не убили.
Отец Макарий был немногословен и с виду суров. Взгляд у него хоть и ласковый, но пристальный, цепкий, даже не по себе иногда: поглядит, и понимаешь, что видит, как на ладони, все твои чувства и помыслы. Он всегда стремился к наибольшему уединению с Богом. Даже в монастыре казалось ему многолюдно, ушел в лесной скит. Сам достраивал часовню, сам трудился в огороде на отвоеванном у диколесья клочке твердой, неподатливой земли.
С теми, кто приходил к нему, батюшка Макарий редко заговаривал первым. Ждал, пока человек сам расскажет, что наболело.
Служба в часовне окончилась, сумрак пологом укрыл скит. Так вышло нынче, что Григорий исповедовался не в церкви — теперь исповеди принимал другой священник, молодой, отец Макарий и раньше-то редко исповедал, — а на дворе, под дикой бузиной, уже набухшей жуткими черновато-алыми гроздьями.
- Может, неправ я, что не захотел остаться в обители. Думал, в миру больше сделать можно, больше Богу послужить… А что сделал. Сжег только жизнь. Нигде не могу найти покоя. И такая клевета меня преследует, будто я уж хуже черта стал. А я совести не предал. Много нагрешил, накуролесил, а совести не предал.
- Не смог бы ты в монастыре, — отвечал отец Макарий ласково, без укоризны. — Сила твоя большая, ни в какие стены вместить нельзя. А мирская схима потрудней будет. Намного трудней. Но тебе по плечу.
Ранний тусклый рассвет просочился в высокое окно кельи. Еще не звонили к заутрене, еще долго ждать. Где-то вдали пронзительно крикнула лесная птица — различил чутким слухом.
Григорий вышел под бледнеющие звезды. До соседнего жилья, где кельи сестер — два шага.
Она почувствовала, вышла навстречу, зябко кутаясь в большой темный платок. Каждый шорох был четко слышен в эту предрассветную пору, каждая хвоинка под ногой.
Вышла и замерла… Не знала, как говорить. И что дальше ждет их, не знала.
- Что полуношничаешь? — тихо спросил Григорий.
Акилина не расслышала, скорее угадала.
- Не спится… Хочу поговорить с тобой.
Он взял ее ладони в свои. И прошел холод, прошла дрожь. Говорили они мало в первые дни. О главном всегда боязно говорить словами и очень трудно. Молчание было понятней и верней слов.
- Придешь еще сюда, в наш скит? Когда ждать тебя?
- Нет. Не приду. Последний раз, знаю. Прости.
Гнев или боль в его словах обожгли девушку, как пламя. Странным был этот человек — то спокойный, как ребенок почти, а то страшно становилось с ним на мгновение.
- Не знаю, как говорить, да скажу. Родной ты мне… Точно всю жизнь тебя ждала. Преданной тебе буду. Не гони меня только.
- Я старый, милая, — горько усмехнулся Григорий. — Старый и усталый.
- Неправда. Ты никогда старым не будешь, — вскрикнула она запальчиво.
- Я уйду, когда рассветет.
- Прошу тебя, побудь еще день. Только один день, — умоляла Акилина. — Совсем немножко времени дай мне, чтобы решить… Чтобы решиться. Хоть до вечера побудь. Сегодня праздник большой, Троица.
Еще с прошлого дня часовня и все кельи были устланы пьянящими душистыми травами. Троица.
Разгоралась заря светлого дня, а двоим, прикоснувшимся к таинству, целый лес был празднично убранным храмом, с душицей и мятой, и горечью полыни, и богородской травою.
Батюшка Макарий с утра ушел в деревню. Верно, нарочно: не хотел ей ни препятствовать, ни пособничать в ее решении, которое принять должна только сама. С Божьей помощью. А может, и против воли Божьей — кому судить; только на небесах знают, как поступить правильно.