Эванджелина

II

В месяце мае, вниз по Красивой реке, по Огайо, Мимо устья Уобаша, мимо лесов ирокезских И, наконец, по раздолью струй золотых Миссисипи Руки акадских гребцов направляли громоздкую лодку. Это изгнанники плыли, один из обломков народа, Бурей рассеянного, который опять собирался, Связанный узами общей веры и общих несчастий; Люди, которых молва и надежда толкнули на поиск Родственников и друзей среди поселенцев, осевших На берегах Миссисипи и в прериях Луизианы. С ними отправились Эванджелина и старый священник. День за днем мимо темных костров, мимо отмелей желтых Вниз по быстрой реке скользили они; ночь за ночью Возле мерцавших костров на берегу ночевали. То их потоком несло по шумной и бурной стремнине Меж островками зелеными с плещущими тополями, То выносило в широкие заводи, где серебрились Длинные косы песчаные и посреди мелководья В белом, как снег, оперенье прогуливались пеликаны. Сделался плоским ландшафт, и вдоль берегов потянулись Хижины негров, поля и под сенью китайских деревьев, В гуще роскошных садов плантаторские усадьбы. Здесь начинались края, где царствует вечное лето, То Золотое Прибрежье, где, сделав изгиб величавый, Катит река к востоку сквозь апельсинные рощи. Вскоре свернули они с плеса речного в протоку И очутились, немного проплыв, посреди лабиринта Стариц и речек извилистых, сетью покрывших равнину. Над головами их высились сумрачные кипарисы, Арками кроны смыкая, и длинные мхи над водою Свешивались, как хоругви со стен полутемных соборов. Мертвым казалось безмолвье; лишь цапли порой пролетали. В гнезда свои средь кедровых ветвей торопясь на закате. Или филин приветствовал ночь демоническим смехом. Всюду сиял и блестел лунный свет: на воде, на колоннах Кедров густых и прямых кипарисов, смыкающих своды, Через которые луч проникал, как сквозь щели в руинах. Все вокруг представлялось призрачным, зыбким и странным, И отовсюду печалью веяло — словно предвестьем Неуловимого зла или неотвратимого горя. Как от далекого стука конских копыт среди прерий Разом сжимаются тонкие листья пугливой мимозы, Так, заслыша Судьбы тяжелую, мерную поступь, Сердце невольно сжимается в предощущенье удара. Но у сердца Эванджелины был верный защитник, Призрак, который блуждал перед нею в сиянии лунном. Это была мечта, воплощенная в образе зримом. В сумраке ночи витал Габриэль у нее пред глазами, С каждым ударом весла становился он ближе и ближе. Вскоре один из гребцов, привстав со скамьи возле носа. Громко в рожок протрубил, чтоб услышали те, кто, возможно, Плыл, как они, в эту ночь по протокам угрюмым и темным. Гулкий пронесся сигнал в галереях дремучего леса И, разорвав тишину, отозвался средь лиственной чащи. Мхов серебристые бороды заколыхались над лодкой; Многоголосое эхо проснулось над сонной водою, Ветви качнуло и вновь унеслось, замерев на мгновенье. Но ни единый звук в ответ не донесся из мрака; И тишина показалась для слуха мучительной болью. Эванджелина уснула; гребцы налегали на весла, По временам запевая протяжно канадские песни, Те, что певали когда-то на реках Акадии милой. Где-то во тьме раздавались тревожные звуки ночные: Крик журавля вдалеке, аллигатора рев кровожадный — Слитые с плеском воды и таинственным шорохом леса. Утром, еще до полудня, леса отступили; пред ними В солнечном свете раскинулось озеро Ачафалайя. Заросли белых кувшинок покачивались в легкой зыби, Что разбегалась от весел, и ослепительный лотос Над головами гребцов поднимал золотую корону. В знойном полуденном воздухе веяло нежным дурманом Сладкоцветущих магнолий; кругом островки зеленели, Чьи берега изумрудные, сплошь утопавшие в розах, Звали прилечь и забыться, манили душистой прохладой. Вскоре для отдыха выбран был остров и подняты весла, И под ветвями раскидистых ив, над водою склоненных, Лодка их стала надежно на якорь; усталые люди После ночи бессонной, в траву повалившись, уснули. Прямо над ними простерлась крона гигантского кедра; Длинные плети вьюнка, виноградные дикие лозы Свешивались, развеваясь, с ветвей его крепких и длинных, Словно Иакова лестница, где по ступенькам сновали, Как ангелочки крылатые, стайки проворных колибри. Все это грезилось Эванджелине, дремавшей под кедром; Сердце ее умилялось открывшимся зрелищем рая, Переполнялась душа величьем и славой небесной. Ближе и ближе, между бесчисленными островами, Легкий и быстрый челнок скользил по цветущим протокам Трапперы и звероловы, крепкие весла сжимая, К северу путь направляли, к угодьям бобров и бизонов. Юноша возле руля был с виду угрюм и задумчив, Темные пряди небрежно лежали на лбу; и тревога, И затаенное горе ясно читались во взоре. Это был Габриэль, который, устав и отчаясь, В прериях Запада думал искать исцеленья от грусти. Возле самого острова, где отдыхали акадцы, Быстро проплыли они, — но с другой стороны, за кустами, — И не заметили лодки большой, укрытой под ивой; И не расслышали спящие близкого плеска их весел; Не разбудил задремавшую девушку ангел господень. Быстро промчался челнок, как облака тень над долиной. Но, лишь затих в отдаленье скрип их уключин, — очнулись Спящие, как от волшебного сна, и со вздохом глубоким Молвила девушка; «О преподобный отец, что за диво! Мне почудилось вдруг, будто мой Габриэль где-то рядом. Что это — сон ли пустой, суеверное воображенье? Или правду душе моей ангел открыл, пролетая?» И, покраснев, прошептала: «Простите мне глупые речи. Зря досаждаю я вам бессмысленными пустяками». Но, улыбнувшись, ответил ей благочестивый священник: «Дочь моя! Речи твои не бессмысленны и не случайны. Чувство — недвижная глубь; а слово — буек, что танцует Поверху над глубиной, отмечая то место, где якорь. Верь же голосу сердца и не беги от предчувствий. Знай, Габриэль твой действительно близок. Немного южнее. На берегу реки Тэш — города Сент-Мор и Сент-Мартин. Там жениха после долгой разлуки обнимет невеста, Там после долгих скитаний пастырь найдет свое стадо. Чуден тот край, обильный и пастбищами и плодами. Это — цветущий сад, над которым лазурное небо Купол высокий покоит на стенах могучего леса. Люди его называют Луизианским Эдемом».