Эванджелина

Генри Лонгфелло

Эванджелина

Вступление

Темен девственный лес. Шумящие сосны и кедры, Мохом обросшие, в темно-зеленых своих одеяньях, Словно друиды стоят, величаво и скорбно вещая, Словно певцы в старину, с бородами седыми по пояс. Слышно, как неподалеку грохочет прибой океана, Низким горестным гулом вторя стенанию леса. Темен девственный лес. Но где же сердца, что здесь бились И трепетали, как лань при звуках спешащей погони? Где под соломенной кровлей дома поселенцев акадских, Жизнь которых текла не спеша, как река среди леса, — Вместе с земными тенями образ небес отражая? Стены разрушены, нивы заглохли, и люди исчезли, Словно рассеяны бурей осенней, взвивающей в воздух Прах и листья, чтоб их унести и развеять над морем. Ныне от славной деревни Гран-Прэ лишь преданье осталось. Если вы верите в силу любви терпеливой и долгой, Если вы верите свято в преданность женского сердца, Слушайте грустную повесть, звучащую в шелесте сосен, Слушайте Быль о Любви в Акадии, крае счастливых.

Часть первая

I

В благословенной Акадии, на берегах бухты Минас, В уединенной тиши посреди плодородной долины Скрылась деревня Гран-Прэ. Луга, простираясь к востоку, Имя давали селенью и тучные пастбища стаду. Дамбы, насыпанные руками крестьян, преграждали Путь бушующим волнам прилива; но в должное время Шлюзы впускали море гулять по зеленой равнине. К югу и к западу были сады и широкие нивы — Льна и злаков посевы; а к северу — лесом заросший Горный массив Бломидон поднимался; там, на вершинах Тучи свои расставляли шатры, и морские туманы Вниз глядели, не смея спуститься к счастливой долине, Где, средь угодьев своих, лежала деревня акадцев. Срублены были дома в ней из кедра и крепкого дуба — Так, как крестьяне в Нормандии строили испокон века. Крыши двускатные, сильно вперед выдаваясь, Дверь защищали от ливней и тень у порога давали. Там, вечерами, когда заходящее летнее солнце, Свет последний даря, золотило вертушки на крышах, Женщины в белоснежных чепцах и передниках пышных — Алых, зеленых и синих — сидели за пряжей, готовя Лен для ткацких станков, чей стук, из домов раздаваясь, С ровным жужжанием прялок сливался и с девичьем пеньем. С важностью сельский священник по улице шел, и детишки Игры свои прерывали, когда он протягивал руку, Чтобы благословить их, — и робко ее целовали. Жены и девы вставали с его приближеньем, усердно  Кланяясь пастырю. С поля домой возвращались мужчины; Солнце гасло, и сумрак густел над землей. С колокольни Благовест проникновенно звучал, и над каждою крышей Как фимиам, воскуряемый к небу, струей поднимался Дым голубой очага, как символ довольства и мира. Так в простоте и любви акадские жили крестьяне, Жили в любви они к богу и людям, не зная ни страха Перед тираном, ни зависти, этой проказы республик. Не было нужды у них в замках и засовах. Жилища Вечно стояли открыты, как и сердца их владельцев; Самый богатый там жил как бедняк, самый бедный — в достатке. Чуть в стороне от деревни Гран-Прэ, ближе к Минасской бухте, Располагались ферма и дом старика Бенедикта Беллефонтена; и с ним жила, управляя хозяйством, Дочь его, Эванджелина, краса и гордость округи. В семьдесят зим своих бодр и силен еще был старый фермер. Крепок и статен, как дуб, осыпанный хлопьями снега, Седоволосый, смуглый лицом, как дубовые листья. Дивно была хороша она, дева семнадцати весен; Очи ее чернели, как ягоды дикого терна, Но не кололи, — а мягко лучились приветливым светом Из-под каштановых прядей; и все в ней отрадой дышало. Ах, как была прелестна она в знойный полдень июля, Возле жнецов появляясь с крынкой домашнего пива! Или в воскресное утро, когда деревенская церковь Звоном торжественным воздух кропила, как пастырь духовный Веткой иссопа кропит прихожан после праздничной службы, — Как была хороша она, проходя по деревне С четками и Псалтырем, в белой нормандской наколке, В синем платье, с серьгами старинными, что по наследству Переходили от матери к дочери сквозь поколенья! Но поистине ангельской прелестью и красотою Вся светилась она после исповеди, безмятежно Возвращаясь домой с благодатью господнею в сердце. Словно небесная музыка, мимо она проходила. Дом Бенедикта стоял на широком холме возле моря — Прочный, из брусьев дубовых построенный; и сикомора Возле порога росла, вьюнком оплетенная цепким. Вход и веранда украшены были нехитрой резьбою; Тропка отсюда вела через сад и в лугах исчезала. Под сикоморой стояли ульи с двускатною кровлей — Вроде тех, что у пыльных Европы дорог укрывают Ящик для бедных или же статую Девы Марии. Ниже по склону холма был глубокий и чистый колодец С темной замшелой бадьей — и колода, где лошади пили. С севера, дом от ветров защищая, толпились амбары, Хлев, конюшня и двор, где лежали старинные плуги; Блеяли овцы в овчарне; а рядом, в пернатом серале, Важно выхаживал толстый индюк и петух кукарекал, Как в старину, когда Петр, услыхав его, горько заплакал. Полные сеном амбары стояли, как маленький город; Крепкие лестницы их, под укрытьем широких карнизов, Наверх вели, в благовонные житницы, полные хлеба. Тут же была голубятня, откуда любви воркованье Вечно неслось; а флюгера, под ветром вращаясь, Пели песню свою о превратностях и переменах. Так в мире с богом и с ближними жил, не ведая горя, Старый фермер акадский с милою Эванджелиной. Многие парни, когда она в церкви склонялась в молитве, Глаз от нее не могли оторвать, как от некой святыни; Счастьем было руки ее или одежды коснуться! Часто поклонники в благоприязненном мраке К двери являлись ее и, замерев в ожиданье, Сердце пытались унять, чтобы громко оно не стучало; Или, во время престольного праздника, в пляске веселой Руку ее, осмелев, пожимали, шепча торопливо Нежных признаний слова, растворявшихся в музыке танца. Но лишь один Габриэль был девушке мил и любезен, Юный сын кузнеца Лаженесса Базиля, который Был уважаем весьма в деревне Гран-Прэ и в округе; Ибо во все времена, у всех племен и народов Было всегда ремесло кузнеца в особом почете. Дружбу водили давно Базиль с Бенедиктом. Их дети Сызмальства вместе росли, как брат и сестра; преподобный Фелициан, исполнявший в приходе и роль педагога, Грамоте вместе учил их по книге святых песнопений. Но, лишь допет был псалом и урок ежедневный затвержен. Быстро дети бежали в кузницу дяди Базиля. Там, застыв у дверей, они восхищенно смотрели, Как, в коленях зажав коня вороного копыто, Ловко он гвозди вбивал, а рядом обод тележный, Словно огненный змей, свивался в кольцо среди углей. Часто в осенних потемках, когда снаружи казалось, Будто бы кузница брызги огня рассыпает сквозь щели, Сидя в тепле, возле горна, следили они за работой Шумных мехов, и когда их пыхтенье стихало И, пробежав по золе, гасли искорки, —дети смеялись И говорили, что это — монашки, входящие в церковь. Часто зимою на санках с горы они мчались стрелою И далеко, разогнавшись, катились по снежной равнине, К шумным птенцам забирались под крышу амбара, надеясь Камешек тот отыскать, который с берега моря Ласточка в клюве приносит, чтоб зренье вернуть своим крошкам; Камешек этот волшебный найти — большая удача! Быстро годы промчались, и дети уж больше не дети. Юношей стал Габриэль с лицом веселым, как утро, С неунывающим взглядом, решительным и отважным. Женщиной стала она в желаньях своих и надеждах. «Солнцем Святой Евлалии» звали ее — по примете, Что это солнце сулит садоводам обилие яблок; Мужу в дом принесет она, думали, счастье и радость, Щедрое солнце любви и детишек румяные лица.