Эванджелина

На берегу тем временем жарко костры разгорелись, Сложенные из обломков, что море швырнуло на сушу. Хмурые лица виднелись впотьмах; доносились порою То голоса мужчин и женщин, то плач ребятишек. Шел от костра к костру, как будто от дома до дома, Честный священник, неся утешение людям — как Павел Тем, кого бросила буря на берег пустынный Мелита. Так подошел он туда, где Эванджелина сидела Вместе с отцом, и в дрожащих отблесках света увидел Старца лик — изможденный, тусклый, пустой и бесстрастный, Как циферблат без стрелок на старых часах запыленных. Тщетно Эванджелина старалась его приободрить, Тщетно поесть предлагала; он неотрывно и немо Опустошенным взором глядел на мерцавшее пламя. «О Бенедикт!» — прошептал негромко священник — и больше Вымолвить он не сумел ничего: переполнилось сердце Жалостью острой, и замерло слово у губ, как ребенок, В страхе застывший у входа при виде ужасной картины. Тихо ладонь положил он на голову девушки кроткой, Влажные очи подняв к небесам, где безмолвные звезды Шли неизменным путем, безразличны к страданиям смертных. После сел рядом с ней, и молча заплакали оба. Вдруг осветился край неба, как будто бы ночью осенней Месяц кроваво-красный над горизонтом поднялся, Словно сторукий титан, простирая лучи над долиной К скалам и рекам, бросая повсюду громадные тени. Шире и шире огонь разливался в ночи над деревней, Блики бросая на тучи, и море, и мачты на рейде. Дым поднимался клубами, и пламя из них вырывалось И опадало, как руки мученика святого. Ветер хватал и кружил кучи горячего пепла И полыхавшей соломы, пока наконец воедино Дым и огонь не слились в мощном потоке пожара. Вот что с берега и с кораблей наблюдали акадцы В страхе, в смятенье немом. Опомнясь, они зарыдали: «О, никогда не увидеть нам больше родные жилища!» Вдруг петухи принялись кукарекать на фермах, подумав, Что начало рассветать; и снова мычанье скотины Ветер вечерний донес и лай деревенских овчарок. Вдруг раздался такой страшный грохот, какой пробуждает Спящий лагерь где-нибудь в западных прериях диких, Если стадо взбешенных мустангов проносится смерчем Или бизоны ревущей лавиною мчат к водопою. Это кони, волы и коровы, сломав загородки, Вырвались и унеслись в поля из горящей деревни. Ошеломленные, долго стояли священник и дева, Глядя на страшную эту картину. Когда ж оглянулись, Чтобы заговорить со старцем, молчавшим доселе, Вдруг увидали — о боже! — его неподвижно простертым Возле костра — бездыханным, уже отошедшим из мира. Встал на колени пастырь; а девушка, бросившись наземь Рядом с отцом своим, громко, навзрыд зарыдала — И повалилась без чувств, прильнув к нему головою. Так пролежала она всю ночь в забытьи полусонном. Утром, очнувшись, она увидала склоненные лица Над собою — друзей, побледневших от слез и от горя, Взгляды, полные жалостью к ней и глубокой печалью. Пламя горящей деревни еще освещало округу, Отблесками пробегая по небу и лицам унылым, — И помутненному разуму Эванджелины казалось, Будто настал Судный день. Но молвил знакомый ей голос: «Здесь, возле моря, давайте его похороним. Если же даст нам бог вернуться к родным пепелищам, Перенесем его прах с молитвой на кладбище наше». Так священник сказал. И вот возле кромки прибоя, В свете горящих домов, как факелов погребальных, Без колокольного звона и службы заупокойной Был второпях похоронен старый крестьянин акадский. Но не дочел еще пастырь краткой своей панихиды, Как в ответ ему траурным ревом многоголосым Море откликнулось, гул свой смешав со словами молитвы. Это с рассветом из горькой пустыни морей возвращался Нетерпеливый прилив, вздымая бегущие волны. Возобновились опять суета и волненье погрузки; В тот же день корабли покинули гавань, оставив На побережье могилу в песке и деревню в руинах.

Часть вторая

I

Много безрадостных лет с пожара Гран-Прэ миновало, С той поры, как отплыли с приливом груженые шхуны, Целый народ, со всем их добром, увозя на чужбину, В это бессрочное и беспримерное это изгнанье. На берегах отдаленных рассеяны были акадцы, Словно снежные хлопья, когда их ветер с норд-оста Мчит во мраке с Нью-Фаундленда сквозь морские туманы. Так без друзей, без пристанища вышла им доля скитаться — От хладноструйных Великих Озер до горячей саванны, От берегов ледовитых до мест, где Владыка Потоков Дланью могучей сметает холмы и влачит к океану Вместе с тяжелым песком допотопного мамонта кости. Многие чаяли дом обрести; а иные, отчаясь, Ни очага, ни друзей — у судьбы лишь могилы просили. Вы на скрижалях погостов их скорбную повесть прочтете. Можно было меж ними кроткую девушку встретить, — Все чего-то ждала и искала она терпеливо. И молода и красива была, но увы! — перед нею Жизнь простиралась мрачней, чем тропа по степям обожженным С цепью печальных могил тех, кто прежде страдал и скитался, Силы в долгом пути истощив и надежды утратив, — Так в пустынях Невады путь эмигрантов отмечен Цепью остывших кострищ и костей, побелевших на солнце. Странное, незавершенное что-то в судьбе ее было, Словно июньское утро, во всем своем счастье и блеске, Вдруг застыло на небе и, постепенно смеркаясь, Стало склоняться к востоку, откуда оно появилось. То в городах появлялась она; то, гонимая дальше Неутолимою жаждой души, лихорадкою страстной, Вновь отправлялась в свой путь, в свой нескончаемый поиск; То бродила по кладбищам, вглядываясь в надгробья, И, у креста безымянного сев, представляла, что, может, Здесь ее милый лежит, — и рядом уснуть с ним мечтала. Часто лишь слух неотчетливый, вскользь оброненное слово Звали ее мановеньем воздушным, вели за собою. Ей доводилось встречать и тех, кто знавал ее раньше, В дни ее счастья, — но как далеко и давно это было! «А! Габриэль Лаженесс! — говорили они. — Как же, знаем: Он и папаша Базиль охотятся в прериях нынче, Многим известны они, как трапперы и следопыты». «А! Габриэль Лаженесс? — говорили другие. — Встречали! Лодочником на реке он работает в Луизиане». И добавляли: «Ах, милая! стоит ли ждать и томиться? Разве уж нету больше других — молодых и красивых, С сердцем нежным и верным, с преданною душою? Скажем, Батист Леблан, сын нотариуса, он давно ведь Любит тебя; выходи за него, и найдешь свое счастье. Не для тебя же, красавица, косы святой Катерины!» «Нет не могу! — отвечала печально Эванджелина. — Отдано сердце мое, и путь мой навеки начертан; Если же сердце идет впереди, освещая дорогу, Ясным становится то, что иначе скрыто в потемках». И улыбался ее духовник, ее добрый наставник: «Дочь моя! Это господь говорит твоими устами. Верь, не напрасно ты ждешь: любовь не бывает напрасной; Даже если не напоит она сердце другого, Свежим дождем возвратится и оросит свой источник; Так возвращаются вспять прохладные струи фонтана. Будь же спокойна, исполни подвиг любви терпеливой; В долготерпенье твоем и печали — великая сила. Подвиг любви соверши, чтобы сердце божественным стало, Сильным, возвышенным, чистым и неба святого достойным». С этой поддержкой благою Эванджелина трудилась, Верила и ждала; и в грохоте волн похоронных, Не умолкавших в душе, ей слышался голос: «Надейся!» Так она путь свой вершила по свету средь бед и лишений, Ноги босые до крови изранив о тернии жизни. Муза! позволь мне за нею пуститься дорогой скитаний — Не повторяя точь-в-точь изгибы ее, год за годом, Но как держится путник теченья реки на равнине: То удаляясь от берега и лишь порой замечая Яркий блеск ее струй за редеющими тростниками, То напролом продираясь сквозь темные дебри густые, Слыша все время вблизи журчанье невидимой влаги, Чтобы, как счастье, внезапно увидеть поток пред собою.