Эванджелина

III

Словно весло, обветшавшее в долгой борьбе с океаном, Гнут, но не сломлен годами казался нотариус сельский. Пряди желтые, в цвет кукурузных метелок, спускались С двух сторон высокого лба, и очки роговые, Сидя верхом на носу, выражали глубокую мудрость. Двадцать детей породил он, и сотня внучат на колено К деду взбирались, играя часами его на цепочке. В пору войны он четыре мучительных года томился В старой французской тюрьме, обвиняемый в «дружбе с врагами». Стал осмотрительней к старости он и мудрей, но по сути Прост оставался душой, не лукав и по-детски доверчив. Все любили его; но особенно дети, которым Он рассказывал сказки о Ла-Гару, страшном волке, О домовых, что ночами водят коней к водопою, И о невинном Летише, о некрещеном младенце, Что обречен был, как дух-невидимка, скитаться по свету; Также о том, как в сочельник коровы беседуют в стойлах, Как лихорадку лечить пауком, заключенным в скорлупку, О четырехлепесткового клевера свойствах волшебных, — Словом сказать, обо всем, что хранит деревенская мудрость. Встав при его появленье и вытряхнув пепел из трубки, «Здравствуй, папаша Леблан! — воскликнул кузнец. — Ты ведь знаешь Все пересуды, какие ведутся ныне в деревне; Что ты нового скажешь: с чем прибыли к нам англичане?» Скромно, достойно ответил на это нотариус сельский: «Много я сплетен слыхал, только проку в них, кажется, мало; Мне ничего достоверно про цель англичан неизвестно. Впрочем, в недобрых намереньях трудно мне их заподозрить; Мы ведь мирно живем, — за что причинять нам обиду?» «Боже правый! — вскричал, не сдержавшись, кузнец раздраженный. — Да неужель нам гадать: за что, почему и откуда? Несправедливости ныне кругом; и кто сильный, тот правый!» Но, не смутясь его пылом, ответил нотариус сельский: «Правда у бога одна, и правда всегда торжествует; Вспомнил я кстати рассказ, которым не раз утешался Я в темнице, когда арестантом сидел в Порт-Рояле». То был любимый рассказ старика, повторяемый часто, Если он слышал, как люди на несправедливость роптали. «В некоем городе древнем (каком — я сейчас не припомню) Посередине площади высилась на постаменте Статуя бронзовая Правосудья, сжимавшая твердо В левой руке весы, в правой — меч, в знак того, что навеки Вознесено правосудье в законах и в сердце народа. Даже птицы там в чашах весов свои гнезда свивали, Не опасаясь меча, сверкавшего грозно на солнце. Но с течением лет развратились понятья и нравы. Власть подменила закон, и сильный железной рукою Слабого стал притеснять. И случилось, что в доме вельможи Нитка жемчужин пропала, и в том обвинили служанку — Девочку, что сиротою жила в этом доме богатом. Суд неправый да скорый обрек ее казни; и кротко Встретила смерть она возле бронзовых ног Правосудья. Но, едва вознеслась душа ее чистая к небу, Страшный гром прогремел, разразилась над городом буря, Молнии гневный удар из рук Правосудия выбил Чаши тяжелых весов и сбросил со звоном на землю. Тут и увидели все сорочье гнездо в углубленье Чаши и в стенке гнезда — вплетенную нитку жемчужин». Молча дослушал кузнец, но казалось, что этим рассказом Не был он убежден и лишь возразить затруднялся. Мысли его застыли в складках лица, как зимою Пар застывает на стеклах причудливым, резким узором. Эванджелина меж тем засветила настольную лампу И оловянную кружку наполнила доверху темным Пивом домашним, что славилось крепостью и ароматом. Сам же нотариус, вынув чернильный прибор и бумаги. Твердой рукою вписал имена жениха и невесты, Возраст и дату, размеры приданого точно означив. Все, как должно, законным порядком свершил и покончил. В нижнем углу печать оттиснул большую, как солнце. Тут же на стол из кожаной сумки выложил фермер Вознагражденье тройное в серебряной звонкой монете. Сельский нотариус встал, благословил нареченных, Поднял заздравную кружку и выпил до дна за их счастье. После губы степенно отер, поклонился и вышел, У очага в молчаливом раздумье хозяев оставив. Вскоре, по обыкновению, вынесла Эванджелина Доску для шашек. Игра началась. Старики, раззадорясь, Вместе смеялись над промахом каждым и каждой удачей — Цепь ли кому удавалось прорвать или дамку поставить. В это время поодаль, в сумраке ниши оконной, Нежно шептались влюбленные, глядя, как месяц восходит Над океаном седым и серебряной мглою долины. Так миновал этот вечер. В девять часов с колокольни Звон раздался — сигнал для тушенья огней; и тотчас же Гости, простившись, ушли. И в доме покой воцарился. Долго, долго еще звучали слова расставанья В памяти Эванджелины, отрадой ее наполняя. Вот уж прикрыт был золою жар в очаге, и неспешно Вверх по дубовым ступенькам шаги отца проскрипели. Вскоре и девушка двинулась наверх бесшумной стопою, Озарена в темноте ореолом лучистого света, Словно не лампа в руках, а сама она счастьем сияла. Вот очутилась она в простой своей девичьей спальне С белыми занавесями на окнах, с высоким комодом, Где на просторных полках лежали, сложены в стопки, Шерсть домотканая и полотно — все ее рукоделье, То приданое, что драгоценней коров и баранов, — Верный знак, что невеста прилежною будет хозяйкой. Вскоре сделалась лампа ненужною, ибо потоки Мягкого лунного света, вливаясь в окно, затопили Спальню — и сердце Эванджелины волной всколыхнули. Ах, несказанно прекрасна была она в лунном сиянье, Ножками стоя босыми на светлом полу своей спальни! Ведать не ведалось ей, что в эту минуту средь сада Медлил влюбленный впотьмах, прикован к ее силуэту. Но про него она думала; и непонятной печалью Сердце ее омрачалось порой, как скользящею тенью Месячный диск в небесах затмевался на миг. Но бесследно Таяла грусть, когда из-за мглистого полога тучи Вновь выплывала Луна — и какая-то звездочка следом, Как Измаил, что с Агарью ушел от шатров Авраама.