Страница 7 из 43
Все тот же Тед Солотарофф, прекрасный знаток литературы, рассказал однажды за кофе мне и популярному нью-йоркскому прозаику Доналду Бартелму историю о том, что его потрясло в Советском Союзе, а точнее — в городе Киеве.
Как-то утром Солотарофф, посещавший СССР по приглашению Союза писателей, решил починить свои туфли, износившиеся с непривычки, — по Нью-Йорку они обычно разъезжали в автомобиле, а здесь, одетые на стопы хозяина, подолгу разгуливали пешком. Пока сапожник приводил туфли в порядок, Солотарофф с Виктором Рамзесом, своим советским переводчиком, начал выяснять, естественно, на английском языке, во сколько ему может обойтись этот ремонт. Сапожник прислушался к речи своего заказчика и поинтересовался, откуда же тот приехал в наши края. Тед сказал, что из Америки, и признался в своей причастности к литературе. Тогда сапожник спросил, знаком ли писатель Теодор Солотарофф с писателем Теодором Драйзером. Тед ответил, что в некотором роде знаком, читал кое-что. Тогда сапожник сообщил, что сейчас в третий раз перечитывает «Сестру Керри», а вообще-то дома у него есть собрание сочинений Теодора Драйзера и это его любимый писатель…
«Ты представляешь, — обратился Солотарофф к Доналду Бартелму, — чтобы нью-йоркский сапожник читал все твои книги?» Доналд резонно возразил, что он не Теодор Драйзер. «Ну хорошо, а можешь ты представить себе нью-йоркского сапожника, который прочел Драйзера?» Бартелм не мог. И я не мог, и Солотарофф не мог, и, самое главное, нормальному здешнему сапожнику пришлось бы долго объяснять, зачем ему надобно читать такие толстые и такие непростые романы, написанные бог весть когда. (В Нью-Йорке время летит очень быстро, и тридцатые — сороковые годы, не говоря уж о начале века, там относятся к периоду «бог весть когда»…)
Среднеподготовленный советский читатель знает американскую прозу не хуже, чем среднеподготовленный американский читатель знает ее же, — с этим не спорят и в США. Мы издаем у себя множество американской литературы; практически все серьезное, что появляется на книжном рынке Соединенных Штатов, выходит у нас лишь с небольшим опозданием. Наших же книг в Америке не издают почти совершенно, а собственные читают выборочно, притом каждую в своем городке. В каждом районе собственная мода на книги, и если роман Алекса Хейли «Корни» расходится сейчас в западной части Нью-Йорка, как жареная кукуруза перед футбольным матчем, то это вовсе не значит, что иные магазины восточной части города смогут продать больше пяти экземпляров «Корней», пусть даже эта книга стремительно приобрела общенациональную известность. Я же говорил вам, что этот город состоит из множества поселков, сжавшихся в одно целое, но разделенных нерушимостью незримых границ. В Нью-Йорке вам просто более или менее деликатно дадут понять, что вы заблудились не в своей зоне. Один раз в районе девяностых улиц в меня запустили помидором: я совершенно забыл, что это пуэрто-риканский район, но ретировался после первого же предупредительного помидорного залпа. Согласно всей статистике, мне еще повезло: санкции могли быть куда более грозными — начиная с обыкновенного мордобоя…
А ведь можно же сходить в музей Гуггенхейма, где постоянно разворачиваются выставки новомодных художников, — это на перекрестке 5-й авеню и 89-й улицы. Совсем рядом — на противоположной стороне 5-й авеню, возле перекрестка с 82-й улицей, Метрополитен-музей с одной из богатейших в мире сокровищниц древнего и классического искусств. Возле 70-й улицы — замечательная живописная коллекция Фрика, вся 57-я улица в частных галереях. Это ведь я назвал только несколько сокровищниц скульптуры и живописи, расположенных очень компактно на Манхаттане. А есть еще галерея средневекового искусства — Клойстер; есть музеи естествознания, истории, мастеров-примитивистов. А в одном только Линкольновском центре на 65-й улице — знаменитая «Метрополитен-опера» и драматический театр штата Нью-Йорк; еще в двух шагах по Бродвею — целое гнездо разнородных театров, среди которых есть очень хорошие. Кроме того, имеются театры «вне Бродвея» и даже «вне вне Бродвея». Причем для посещения театров и музеев вовсе не обязательно быть человеком состоятельным — в большинстве музеев установлены дни, когда вход вообще свободный, а в некоторых театрах есть недорогие места, с которых все и слышно, и видно. Но жители городишек, составляющих неизмеренный Нью-Йорк (никто не знает, сколько местечек соседствует в этом мегаполисе, считается, что сегодня они населены более чем восемью, а возможно, даже пятнадцатью миллионами людей), не часто толпятся перед театрами по вечерам. Сколько я ни бродил по музеям Нью-Йорка, мне почти никогда не было в них тесно — и залы просторны, и посетителей не в избытке.
Что ж, верно: я не люблю толчеи случайных людей в музеях. Не люблю, когда художники становятся модными и никто уже не размышляет о том, зачем они, просто надо увидеть. Случайные и невдумчивые зрители оставляют художника в одиночестве, даже стоя толпою вокруг него; уединение творца прекрасно, одиночество его — гибельно. Этрусским вазам из Метрополитен-музея скучновато за колоннами, сквозь которые они хотят разглядеть искреннего, несуматошного друга. Этрусские вазы оценены — они бесценны; бесценен Рафаэль, Леонардо тоже бесценен, и многие братья их — сквозь века (и «Герника» Пикассо, которую кто-то из нью-йоркских болванов прямо в пустом зале музея оросил струей красящего аэрозоля, бессмертна: просто в одном из странных городишек Нью-Йорка ее терпеть не могут). Ах, до чего богаты здешние экспозиции! В Нью-Йоркских музеях хорошо думается о вечности и одиночестве (я очень боюсь одиночества, всю жизнь бегу от него — до последнего своего мгновения бежать буду, до того, как неизбежно уединюсь), но здесь — несколько слов об одиночестве человека, чья жизнь давно и поучительно состоялась. Записываю эти слова после того, как в галерее «Забриски» на 57-й улице (восьмой этаж, вход в выставочный зал прямо из лифта) посетил экспозицию Александра Архипенко: цветные скульптуры.
Александр Порфирьевич Архипенко родился в Киеве, там же учился и перед тем, как эмигрировать в 1908 году, в Киеве же начал выставляться, показав несколько цветных скульптур. На первой его выставке, где изваянный «Мыслитель» был красного цвета, полицейский чин ткнул в гипс перчаткой, подозвал автора и вопросил, о чем мыслитель думает и почему он красного цвета. Позднее в своих автобиографиях Архипенко вспоминал этот эпизод многократно, рассуждая о специфике восприятия художественных символов нижними чинами полиции. Итак, в начале столетия Александр Порфирьевич из Киева уехал, пожил в Петербурге, в Москве, а в 1908 году подался за границу. В своих воспоминаниях Илья Эренбург пишет об Архипенко как об одном из авторитетнейших завсегдатаев знаменитой парижской «Ротонды». Много и хорошо писали о нем Вера Мухина, Игорь Грабарь; старые работы его сохранились в музеях (в Киевском музее украинского искусства одна экспонируется до сих пор). Но жизнь Александра Архипенко — сквозь творческие успехи и неудачи, сквозь деловые и семейные пертурбации, сквозь пол-Европы, триумфально пройденной с выставками, — продолжалась в Америке — на корабле «Монголия» он прибыл в Нью-Йорк тридцатых годов. Ученики уже срывали аплодисменты; Мур, Кальдер, ставшие классиками современной скульптуры, заносчиво-благодарно кланялись Александру Архипенко. Сам же он, демонстративно чуждаясь политики, искал и строил в Нью-Йорке город для себя самого, с доступом для очень немногих; даже городок — для друзей.
Но города не было. Мне жутковато читать авторские карандашные надписи на эскизах Архипенко, где спутались русские, украинские и английские слова. Он, один из творцов нового языка скульптуры, — как сам считал, искусства для масс, — доживал в одиночестве и в бессловесности. Однажды сердце Александра Архипенко остановилось. Скульптора похоронили в нью-йоркском Бронксе, на кладбище Вудлавн. Работы остались — удивительные по дерзости, сродни живописи Пикассо, а по загадочной строгости — восточной керамике, поразительный сад, где столько корней… Но вот города своего не было у Архипенко в Нью-Йорке — ни у живого, ни у мертвого, я ходил по холодной и пустой галерее «Забриски», разглядывая удивительные архипенковские работы, и глаза болели. Ау, где ты, Киев, где ты, Москва?! Захотелось выпить с кем-нибудь за вечность Архипенко, но, кроме девушки с каталогами, что сидела в углу, никого в зале не было, а девушка ж на работе…