Кубатура яйца

Виталий Коротич

Кубатура яйца

Несколько вступительных слов

С тех пор, как я закончил писать эту книгу, прошло уже больше года. Если верить статистике, население планеты за истекший год, как обычно, увеличивалось на двести тысяч человек ежедневно, и сейчас нас куда больше, чем было не только год назад, но даже вчера. А завтра станет еще больше. И то, будет ли мир сохранен, смогут ли новые жизни продолжиться в собственный и планетный счастливый завтрашний день, в огромной степени зависит от того, насколько искренним, широким, доброжелательным станет взаимопонимание между народами и между людьми, составляющими эти народы.

Мир тесен. Причастность каждого из нас к судьбе огромного мира и огромного человечества очевидна; вообще ценность любой из человеческих жизней во многом определяется именно тем, насколько жизнь эта причастна к самым главным болям и радостям других людей. А мир ведь устроен многообразно и не всегда справедливо: десять тысяч человек ежедневно гибнут от голода, от невозможности купить даже самую простую еду; в то же время несколько десятков миллионов долларов ежечасно расходуются на вооружения; объявленные только лишь Соединенными Штатами и только за минувший год новые виды вооружений — среди них ракеты нового типа и бомбы усиленной радиации, — бесспорно, лишат хлеба, лекарств и радости очень многих. Не говорю уже о том, что по самому замыслу множество бомб и ракет нацелены именно в нас с вами; нет абстрактного голода, и не существует абстрактных бомб — жизнь и смерть конкретны, предметны, они всегда были такими. Беды современного мира нельзя оценивать, уходя от социальной природы обществ.

Когда единственным продуктом, имеющимся на свете в изобилии, стала взрывчатка, усилия нашей страны по разоружению, мирные инициативы Страны Советов особенно доказательны и демонстративны. Когда все знают, что у нас никто не умирает от голода, пример этот тоже социален и ярок; за шесть десятилетий своей истории мы очень предметно доказали, сколь справедливо может быть устроена жизнь общества, зачатого величайшей из революций — Октябрьской. Тем старательнее лгут наши враги, тем больше делают для того, чтобы разъединить, стравить, рассорить народы.

Но ложь бессильна. Народы устремлены к дружбе — это признают даже наши оппоненты. Влиятельнейшая американская газета «Вашингтон пост» писала недавно: «Если бы Белый дом поинтересовался результатами недавних опросов общественного мнения, то узнал бы, что две трети американцев хотят заключения с Россией соглашения об ограничении стратегических вооружений и что большинство из них высказывается против того, чтобы читать Москве нотации…»

Гонки вооружений бесчеловечны, злобны и провокационны; мне кажется, что любой из нас понимает это всем сердцем, и, пытаясь понять мир, никто из нас не желает даже представить себе его полыхающим. Помню даже не удивление — обиду свою (думаю, любой из вас ощутил бы ее), когда в США мне по-обывательски излагали иной раз пропагандистские мифы о «советской агрессивности». Чудовищность этой лжи непростительна. Я очень убежденно верю, что идеологические разногласия не должны завершаться военными столкновениями. Слишком уж тесен мир, и, вспыхнув, он может сгореть сразу весь.

Книга эта написалась взахлеб, в один присест, но долго вызревала во мне. Мне и прежде в разное время приходилось бывать в Северной Америке, и не раз Америка приходила ко мне в отзвуках ее собственных потрясений и политических зигзагов, в книгах своих прозаиков и стихах поэтов своих, которые я систематически перевожу. Америка приходила ко мне заокеанскими друзьями, которым я очень рад, и врагами, которых тоже немало. И что еще важно: пытаясь понять жизнь других, зачастую очень не похожих на меня людей, я лучше понимал свою жизнь — по контрасту; отправившись в путешествие по США, рад был ощутить в себе старое и новое знания, складывающиеся в книгу.

Минувший от завершения книги год утвердил меня во многих тезисах, объявленных в ней. Могут устаревать подробности впечатлений, но направленность восприятия мира остается в нас постоянной. Это уже вопрос убежденности. Впрочем, обо всем коротко не скажешь, да и не надо стремиться сообщать скороговоркой о том, что волнует. Здесь — некоторые размышления о процессах, не всегда различимых на первый взгляд, но красноречивых и закономерных. Прежде всего это книга о том, как живут разные и далекие от нас люди; она ни в коем случае не исчерпывает такого сложного и многозначного понятия, как «образ жизни», но все-таки больше всего книга об этом. Знакомства и впечатления ограничивались, понятно, маршрутами и кругом встреч: был я приглашен несколькими университетами США для творческих вечеров и чтения лекций о современной советской поэзии. Тем, что запомнилось и что взволновало, показалось мне достаточно важным для разговора с вами, я и хочу поделиться. Итак — по порядку…

Кубатура яйца

Только кажется, что все это очень просто. Попадая за границу надолго, один, я прохожу сквозь все те же испытания, к которым очень медленно привыкаю, да и то — не ко всем. Во-первых, мне бывает скучно без тех, кому я дома привык читать все написанное и говорить все, что думаю. Собственно, говорить то, что думаешь, надо по возможности всем, но есть много мыслей и слов, которыми хочется делиться с людьми самыми близкими, а таких никогда не бывает в избытке. Сходил в кино, прочел книгу, увидел картину в музее — с кем перекинуться словом? Во-вторых, неизбежное время уходит на отбор новых знакомых, старые, если они даже были, не сразу собираются вокруг. В-третьих, сам ритм и правила чужой жизни, устоявшиеся и хорошо усвоенные всеми вокруг, доходят до тебя не все одновременно — надо привыкать и к ним. Поэтому, например, первая из встреч, о которых я здесь рассказываю, могла бы и не вспомниться, случись она в конце путешествия, но произошла в начале и стала зацепкой, одной из тех, что помогут мне ввести вас в жизнь страны и людей.

Начинать всегда следует «ab ovo» — «от яйца», как говаривали древние римляне.

Представьте себе солнечный и очень красивый день в университетском городке Лоуренсе штата Канзас. И «Субмарине», забегаловке, прижатой на раздорожье к газону, я ожидаю заказанную яичницу и разглядываю своего собеседника Кейвина Ваверса, веснушчатого рыжего малого в очках, с толстой папкой, из которой торчат глянцевые цветные фотоснимки.

В «Субмарине» мне нравится, но я обозвал ее забегаловкой, потому что не люблю здешних официанток: они не дают засиживаться и надоедливо спрашивают у посетителя, чего ему подать еще, пока тот не сделает новый заказ или не уйдет восвояси. Иначе в «Субмарине» можно было бы писать стихи и я назвал бы ее французским словом «кафе» или в крайнем случае другим французским словом — «бистро». Но единственно, что вправду было в «Субмарине» французским, так это старый граммофон с наклейкой «Патэ», разинувший коричневую трубу в сторону улицы. Граммофон не играл, и его держали для декорации. Еще для декорации здесь держали несколько афиш старых голливудских фильмов с очень соблазнительной Тедой Барой, одетой в несколько не очень широких ленточек, согласно жестким требованиям киноцензуры тех лет. Ленточки вовсе не скрывали того, что им надлежало скрыть, и оживляли атмосферу «Субмарины» с ее деловыми официантками.

Мы очень медленно пережевывали сэндвичи с индюшатиной, переложенные изумрудными стеблями неведомых мне трав, и ждали заказанных нами яичниц. Среднестатистический американец съедает двести восемьдесят семь яиц в год — это официально объявленный подсчет, — наш заказ был во всех отношениях вполне традиционен.