Павлинье перо

Несмотря на миллионный тираж ее журнала, Мэрилин очень редко получала оскорбительные письма. Была общей любимицей » просто не думала, что у нее могут быть враги. Письмо не только очень раздражило ее, но и расстроило. «Разумеется, этот господин врет со злости или от зависти! Может быть, он сам захудалый журналист или просто неудачник или у него болезнь печени?.. Есть ли хоть доля правды в том, что он пишет? Разумеется, нет!» — говорила она себе. Но в душе у нее все-таки шевельнулась мысль, что маленькая, очень маленькая, крошечная доля правды может быть в словах этого негодяя. Действительно, ей в свое время необычайно понравился гигант-красавец Ибн-Сауд. Действительно, ей, при всех ее симпатиях к Индии, внушал некоторую антипатию Кришна Менон с его огромным мясистым носом и с костлявыми руками. «Но это ровно ничего не значит. Все вздор, дамского подхода у меня нет. Иден — один из красивейших людей мира, а я о нем писала очень критически».

В отличие от Мулея, она не была влюблена в себя, хотя могла бы быть: знала, что умна, талантлива, обворожительна. Столько людей было в нее влюблено! Ей не раз предлагали руку приятные и даже интересные люди, правда, все-таки неравные ей по рангу и известности. Она отказывалась от их предложений. Говорила, что при своих вечных разъездах по миру настоящей семейной жизни иметь не может и не желает брака, который через год или два закончился бы поездкой в Рено. Но теперь в очень дурном настроении духа думала, что ее жизнь сложилась все-таки неудачно, что ждать больше нечего: еще поездки, еще интервью, еще перепечатки ее статей в «Reader's Digest» — и, в сущности, больше ничего, разве только что книга станет bestseller-ом, да и живут такие книги много, если три месяца.

После обеда Мулей за ней заехал. Был в смокинге, с бриллиантовыми запонками. «Это в кинематограф...» Он показался ей немного вульгарным. Говорил с ней очень много и изысканно, как, по его мнению, разговаривали в лучших парижских салонах; в Париже до войны еще существовали салоны, но он в них никогда не бывал. Раза два спрашивал ее, с кем у нее предполагаются в ближайшие дни политические беседы. Она тотчас поняла, чего он хочет; да понять было и нетрудно. Однако для интервью с ней он был еще недостаточно известен. Она сделала вид, что не понимает.

— Послезавтра у меня назначена беседа с Бикбаши.

— О!

— У меня бывали беседы и с более высокопоставленными людьми... Кстати, думаете ли вы, что ваш султан мог бы поговорить со мной?

Его Величество убежденный демократ, но получить у него аудиенцию было бы трудно даже такой знаменитой журналистке, как вы. Впрочем, могу вам сообщить, что некоторые сановники, в том числе и я, хорошо знают все мысли Его Величества. И нам хорошо известно, что вы защищали и защищаете наше дело. Говорят, вы влюблены в Средний Восток, — сказал он, многозначительно на нее глядя. Но уже начинался спектакль.

Для начала показывались какие-то чудеса техники в России. Советский ученый производил опыты в своей лаборатории. Мулей вполголоса сообщил ей, что скоро станет известным гениальное изобретение одного марокканского ученого. Оно произведет в военной технике такой переворот, по сравнению с которым атомная бомба окажется пустяком.

— Да, вам нора тоже делать открытия, — сказала Мэрилин. Он раздражал ее все больше. — А то в изобретении атомной бомбы принимало участие немало евреев и полуевреев — Эйнштейн, Оппенгеймер, Ферми, Тейлор, и ни одного араба! Вообще, надо помнить, что на одной дешевой поэтичности людей в тюрбанах долго держаться нельзя. Надо делать дело!

Мулей смотрел на нее удивленно и обиженно. Впрочем, она сама тотчас пожалела, что сказала это: не любила говорить неприятности.

Потом показывался фильм «Падение Берлина». В последнее время советские фильмы вошли в большую моду в Каире. Все очень восхищались Россией — преимущественно тем, что она так могущественна, никого не боится, даже Соединенных Штатов. Главные батальные сцены вызвали в зале восторг, хотя в пору войны громадное большинство египтян было на стороне немцев. Мэрилин восторга не выражала. В фильме ничего предосудительного не было, в 1945 году немцы были врагами Соединенных Штатов; но она не любила батальных фильмов, подвиги русских войск показались ей преувеличенными» а честная мужественная советская девушка чуть комичной. Мулей все время что-то шептал ей. Говорил, что Россия великая страна, что Достоевский и Маяковский гениальные писатели, что советская армия превосходна и что вожди большевистской партии фанатики. Когда на экране появился Сталин, Мэрилин фыркнула. Мулей ничего не сказал. Под конец он очень похвалил игру честной и мужественной русской девушки.

Зал осветился, и они издали увидели Лонга. У него вид был очень угрюмый. Он встретился с ними взглядом, поклонился довольно холодно и тотчас отвернулся. «Так, уже ходит вдвоем в театр с этим арабом», — подумал он. У выхода они столкнулись и обменялись несколькими словами. Он • спросил о Дарси и о его обеде. Мэрилин ответила, что больше ничего не слышала.

— Верно, мне уже не придется побывать у него, я через несколько дней уезжаю, — сказал Лонг и простился.

— Должно быть, его миссия не удалась, — сказала Мэрилин с улыбкой. Мулей весело засмеялся.

— Я тоже думаю. Кончен английский престиж! Начинается американская эра в истории, — сказал он и предложил ей заехать в бар: хочется чего-нибудь выпить. Мэрилин опять согласилась, не зная зачем.

Он подозвал такси. Своего автомобиля еще не имел, собирался начать с «кадиллака», а это было пока для него слишком дорого. В автомобиле он опять сказал, что знает все мысли и планы султана:

— Как и он, я представляю себе будущее Марокко в тесной дружбе с Соединенными Штатами, при их мощной экономической поддержке. Америка величай шая из стран.

Мэрилин благодарила И поддакивала без горячности.

— А вот один француз, долго живший в Африке, — сказала она, имея в виду Дарси и не желая его назвать, — говорил мне, что здесь никому не верит и что нас, западных людей, скрыто ненавидят решительно все. Вы все будто бы наши враги!

— Это совершенная неправда! Французам лучше было бы молчать. Их престиж тоже кончился. И они вo всем перед нами виноваты!

— Не во всем, далеко не во всем. Я тоже не верю его словам. Как может один народ ненавидеть другой?

— Верно, этот ваш француз очень боится потерять свои грабительские доходы! Так думать — значит не верить в народную душу и в самую основу демократического миросозерцания, потому что...

— Несчастье колониальной проблемы заключается именно в том, что в ней нет виноватых! — перебила его Мэрилин. Забыла, что уже говорила это при нем на самолете, — Помните ли вы, что Жорж Дарси рассказывал нам о павлиньем пере. По-моему, тут какой-то символ колониализма: честь, престиж, а из-за них потоки крови, без чьей-либо особой вины. Я хочу так назвать статью: «Павлинье перо».

— Я всегда восхищался вашим огромным талан том, особенно вашими интервью, — сказал он. Мэри лин вяло поблагодарила.

В модном, по-американски обставленном, еще полупустом баре они уселись за столик довольно далеко от стойки. Он заказал себе Pernod, выпил его залпом, много говорил и быстро, одну за другой, ел тонкие полоски frites[24]. Ее раздражал хруст. Мулей-ибн-Измаил успел ее утомить. Почему-то она подумала, что в молодости он, верно, питался одной картошкой, ходил босой, в грязной рубашке. «Но ему только делает честь, что он умел выбраться в люди», — ответила она себе, подавляя зевок. Со второй рюмки он, перейдя от картошки к оливкам, переменил разговор совершенно для нее неожиданно. Заговорил о том, что высшее счастье в жизни любовь. Она пила «Том Коллинз» и слушала с все росшим недоумением. Теперь действительно не понимала.

— Неужели? Я думала, что ваша главная цель в жизни власть?

— Да, если хотите. Но власть мне нужна для того, чтобы сложить ее у ног любимой женщины! У такой женщины, как вы! — ответил он, страстно на нее глядя.

24

Жареный картофель