Павлинье перо

В Мекнесе он остановился на одном из менее убогих постоялых дворов Медины. Сходил в баню со своим новеньким чемоданом. Хотел было надеть смокинг. Гуссейн, которого он, как телохранитель, сопровождал везде на приемы, велел ему заказать себе этот костюм (готового на его рост не было) и объяснил, что смокинг носят только вечером, непременно с белой рубашкой, черным галстуком и черными туфлями. Все это понравилось Якубу. Хотя он европейцев не считал людьми, их правила соблюдал и все-таки смокинга не надел, так как еще было светло. Обедал он в европейской части города, выбрал хороший французский ресторан. Выпил целую бутылку вина и несколько рюмок коньяку, еще в Париже признал, что коньяк лучше финиковой водки. После обеда, уже в темноте, вернулся в Медину и там разыскал трущобу, где жили его давние приятели. Приняли его с восторгом. Они долго о чем-то разговаривали, много пили и обсуждали важные дела. Ножи были у всех» но револьверов не было. Купить было теперь нетрудно, однако денег у всех было очень мало. Якуб сказал, что револьверы и se нужны: что может быть лучше ножа? Выпили на прощание за успех дела. Вернулся он на постоялый двор поздно ночью и, не раздеваясь, повалился на постель, слишком для него короткую, и тотчас заснул.

Проснулся он со свежей головой; никогда не знал похмелья. Расплатился и с чемоданом в руке отправился в свою деревню пешком: автокары в том направлении не ходили. На суке — был четверг — купил, умело поторговавшись, яркий платок для жены и много сластей для дочери. Ее он очень любил и радовался близкой встрече с ней. Любил и детей вообще: когда бывали деньги, угощал их сладким миндалем. На окраине в лавке тайком купил у руми водки — оба оглянулись: власти не разрешали продавать арабам спиртные напитки. Якуб купил пол-литра, заплатил двести франков и ушел, ругнув хозяина.

Время он рассчитал так, чтобы прийти в деревню после наступления темноты. Не хотел ни с кем на этот раз встретиться. Он презирал своих односельчан. Почти все они были мирные люди, занимались земледелием и разведением овец, все были очень благочестивы, и не пил почти никто. Он родился в этой деревне, и его там недолюбливали. С детства был драчуном, а когда подрос, наводил на соседей страх. Был вдобавок очень завистлив и с шестнадцатилетнего возраста стал пить. Лет восемь назад женился, прожил с женой года два, затем бросил ее, продав часть имущества. Жене оставил избу из прутьев, небольшой огород и пять овец — «ничего, проживут». Сначала нанялся на работу поблизости, во французское имение. Там платили недурно, но вида французов и их богатства не мог перенести: все это должно было принадлежать ему. Хотел было пройти в испанскую зону. Там, однако, по слухам, платили меньше, и вся испанская зона была очень бедна; бедные европейцы были ему противнее. Пошел далеко, в Египет, где было много богатых единоверцев. По дороге нанимался на работу за гроши и скоро уходил со скандалом. Не засиживался у работодателей и в Египте. Богатые единоверцы тоже показались шакалами. Раз в год или в два года возвращался в свою деревню, иногда на осле, а то и пешком.

Когда в Африке начались бурные дела, он, с кем-то сговорившись в Каире, — на автокарах — отправился в Алжир. Там пробыл довольно долго, вернулся в деревню со свежим кровавым шрамом на лице, привез немало денег. Теперь много хвастал — рассказывал, что ведет борьбу за освобождение арабов и что ему очень везло, удачно убивал французов. Слушали его с интересом, хотя и недоверчиво. В деревне тоже очень не любили неверных, но воевать с ними никто не хотел. На суке некоторые робко говорили, что французы теперь платят большие деньги старикам и больным, а кто будет платить, когда они уйдут? Якуб это опровергал с презрительным смехом: «Только дурак может верить, что людям платят за старость и болезнь! И только негодяй может верить посулам французов, они десятилетиями сосут кровь арабского народа».

Жена была не слишком рада его приезду, но скрыла это и очень благодарила за платок. Девочка же чрезвычайно обрадовалась ему и сластям. Он долго, со счастливым лицом, поднимал ее в воздух и опускал на землю. Было время пятой молитвы. От жены и дочери он требовал благочестия. Хотел было сказать им что-либо из Корана, однако ничего вспомнить не мог. Жена побежала за яйцами, бобами, сладкой картошкой. Хотела было даже зарезать курицу, но не решилась, — мясо она с дочерью ела раз десять в год, не больше. Тем временем он выпил полсклянки водки. За обедом он обо всех в деревне расспрашивал; хмурился, узнавая, что такой-то разбогател и купил вторую лошадь; просветлел, узнав, что у другого звери съели несколько овец.

Девочка легла, зажав в кулачке сахарную фигурку, и тотчас заснула. Он сообщил жене, что уйдет еще до рассвета: дела, — быть может, опять отправится в Египет. Она спросила, далеко ли это, и узнала, что очень далеко. Вышел один подышать свежим воздухом. Улица была совершенно пуста, в хижинах было темно. Ночь была лунная. Он прошел, никого не встретив, до опушки леса. Думал, что, быть может, всего этого никогда больше не увидит. Впрочем, почти не сомневался в успехе дела. Допил водку из. склянки и, вернувшись, объявил жене, что хочет лечь с ней. Она сначала отказывалась. У него лицо вдруг стало страшным. Он сдавленным голосом сказал, что, верно, у нее есть другой, он завтра же его разыщет и зарежет. Она очень испугалась и уступила ему.

Ушел он в самом деле еще до того, как рассвело. С женой простился ласково, оставил ей немного денег, приказал купить девочке еще сластей. Велел никому не говорить о том, что он приходил. Посмотрел на спящую дочь и быстро удалился.

Жена не удержалась и рассказала о его приходе: все равно девочка расскажет. С гордостью показывала соседям платок (о деньгах ничего не сказала) и объясняла, что он в душе добрый человек и любит ее, был бы совсем хорош, если б не пил. Соседи с сомнением качали головой. Только мальчишки жалели, что его не видели. У них он был популярен из-за огромного роста и страшной силы. С восторгом говорили, что он когда-то голыми руками задушил пантеру, — сам им рассказывал! «А может, и врал: пантеру голыми руками не задушишь», — возражали, впрочем, скептики.

VI

Через несколько дней после своего приезда в Каир, где у него были дела, Мулей-ибн-Измаил позвонил по телефону к Мэрилин. Американская журналистка чрезвычайно ему понравилась. Не сомневался, что чрезвычайно понравился ей и он. Мулей считал себя неотразимым. Многочисленные успехи у женщин, затем большие удачи в политической карьере усилили в нем эту веру. Еще недавно перед каждым своим действием он мысленно обсуждал три возможности: худшую, лучшую и самую лучшую. Теперь с худшими почти не считался: они маловероятны. Лучшей возможностью в настоящем случае был роман с Мэрилин, а самой лучшей, пожалуй, и брак с ней* «Разумеется, она очень блестящая партия: красавица, знаменитость и, наверное, богачка» (он слышал о ее огромных гонорарах). «Правда, есть и минус: как народ отнесется к моей женитьбе на христианке?» Он теперь думал, что марокканский народ очень следит за его личной жизнью. «Ну, там будет видно!» — думал он, как мог бы думать Наполеон, начиная сражение под Аустерлицем. Было, наконец, и дело. Он очень хотел дать ей интервью. Разумеется, это надо сделать так, чтобы не он просил ее, а она попросила его. Заговорил он с ней по телефону радостно, тоном старого знакомого. Сказал, что ему удалось достать два кресла в тот кинематограф, где все всегда нарасхват, и предложил ей поехать с ним, — «говорят, это замечательный фильм!»

Она согласилась с некоторым недоумением. Но в этот вечер ей было нечего делать, вообще, она уже скучала в Каире и собиралась улететь тотчас после интервью с Насером. Была вдобавок в плохом настроении духа. Утром через свою редакцию получила от неизвестного ей читателя издевательское письмо по поводу недавней своей статьи. Автор, долго проживший в восточных странах, говорил» что она не имеет никакого представления о Востоке, что она просто по-женски восхищается дешевой поэтичностью людей в белых тюрбанах и что она лучше сделала бы, если б вернулась в Соединенные Штаты и писала о дамских модах.