Страница 20 из 84
— Стучится, значит, Блад Мейджер к ней в дверь, — начал свой рассказ Декурси, и Дов-Уайт привычно вздохнул. Блада Мейджера в школе уже не было, однако история о том, как однажды ночью он постучался к Большой Лили, когда та умывалась, имела неизменный успех. Рассказывали ее все, причем каждый по-своему. — «Это ты, Блад? — говорит она. — Заходи, я тебя в темноте не узнала». — Тут Декурси, как опытный рассказчик, сделал паузу. Ему эта история особенно удавалась. — «Добрый вечер, миссис О’Тул, — отвечает Блад. — Шел мимо, вижу — свет горит. Скажите, этот перочинный ножик случайно не мистера О’Тула?» Протягивает он ей свой собственный перочинный нож, но Большая Лили качает головой — нет, мол, не мужа. Она еще прежде, чем дверь открыть, завернулась в простыню, что на веревке над плитой висела. «А мне кто-то сказал, что это нож О’Тула, — говорит Блад. — Простите тогда, что зря побеспокоил, миссис О’Тул». Не прошло и минуты, а он уже сидит на кухне и пьет чай, а Большая Лили втыкает в простыню булавки, чтобы не упала. «А ты парень что надо, Блад, — говорит она ему. — Какие у тебя красивые, сильные руки. Дай-ка я сяду к тебе на колени, Блад». Садится к нему на колени, а он давай булавки отстегивать. Две отстегнул, а она ему: «А ты, я смотрю, озорник, Блад». Только сказала, видит: на пороге стоит О’Тул — за кисетом вернулся. «Бедному Бладу муха в глаз попала, — нашлась Лили, — вот я и пытаюсь вытащить ее уголком простыни». «С глазами шутки плохи, — говорит, передернувшись, О’Тул. — А вот и мой кисет». Только он за дверь, а Большая Лили уже Блада на стол повалила.
— Она абсолютно порядочная женщина, — по обыкновению возразил Дов-Уайт, когда Декурси кончил. — Рассказываешь бог знает что. Уши вянут!
— Каждый вторник она проводит четыре часа в исповедальне, сэр. Попы от ее исповедей на стенку от возбуждения лезут.
— Очень в этом сомневаюсь.
Про личную жизнь Большой Лили, а также про многочисленные похождения легендарного Блада Мейджера ходили и другие истории В одной из них рассказывалось, как однажды вечером Блад отправился на велосипеде в Дублин и на Бечелерс-Уок повстречал размалеванную девицу. «Может, выпьем? — предложила она. — У Муни[31]?» Блад обрадовался, но в пивной при электрическом свете разглядел, что его спутница годится ему в матери. К тому же мех на ее шубке вытерся, да и волосы были крашеные. Стоило ей засмеяться, как у нее начинался приступ кашля, от которого тряслись дряблые щеки. «Мебель у них тут — высший класс, — сообщила она Бладу Мейджеру после того, как тот угостил ее стаканчиком виски. — Что может быть лучше испанского красного дерева?» Выяснилось, что она обожает красное дерево, и разговор зашел о мебели, а Блад Мейджер, не теряя времени даром, подсел к ней поближе. По ее совету он тщательно осмотрел стойку красного дерева, перегородки между отдельными кабинетами и рамы зеркал с налепленными на них бутылочными этикетками. «Лучше красного дерева, чем здесь, не увидишь, — заверила Блада его дама. — Может, еще по одной, красавчик? — предложила она. — Согласись, здесь ведь так тепло и уютно», — и с этими словами она сама прижалась к Бладу и положила руку ему на бедро, приговаривая, какой он видный мужчина. «Ты с ней поосторожней, — предупредил Блада сидящий за стойкой человек в котелке. — Сифилисом наградит — и не заметишь!»
Такого рода истории, а также непристойные выражения и неприличные намеки вызывали особое бешенство у Маньяка, который не скрывал, что вознамерился искоренить грубость в школе. У него была целая группа любимчиков, юнцов с постными лицами, которых он воспитывал в пуританском духе и использовал в качестве надсмотрщиков.
— Жуткий тип, — неизменно отзывался об учителе математики Дов-Уайт. Они не разговаривали уже четырнадцать лет: Маньяк в свою очередь считал Дов-Уайта не педагогом, а шутом гороховым.
— Отправляйся на заднюю скамью, — приказал мне Маньяк на первом же уроке, и я подсел к детям фермеров, которых математик прозвал «деревенщиной». В церкви он восседал прямо за поющими — огненно-рыжая шевелюра, пышные рыжие усы. На хорах, на фоне резных деревянных фигур, завернувшись в мантии, в разных позах сидели его коллеги: одни — положив руки на подлокотники, другие — теребя пальцами подбородок или же подперев ладонью щеку. Только Маньяк всегда сидел совершенно прямо, как будто не мог пошевелиться от боли.
— Тренч наябедничал ему на Сперму, — сообщил Декурси Дов-Уайту, — за то, что она положила глаз на Безнадежного Гиббона. По-моему, сэр, ей чем моложе, тем лучше.
— Жуткая женщина.
Этих людей Дов-Уайт, несмотря на свою сонливость, никогда не упускал случая отругать. Особенно ненавистен был ему сам директор, и, если во время воскресных посиделок нам удавалось завести нашего классного наставника, он мог часами рассказывать про студенческие годы краснолицего священника в Оксфорде. Эти таинственные воспоминания (сам Дов-Уайт никогда в Оксфорде не учился) были под стать легендам о Бладе Мейджере, а также напоминали мне истории Джонни Лейси о глотавшей гвозди карлице и о солдате, который въехал верхом в витрину магазина в Фермое. Нас, ирландцев, как говорил в свое время отец, хлебом не корми, а дай послушать небылицы.
— Вы считаете, что Маньяка следовало бы выгнать, сэр? — всякий раз осведомлялся Декурси. — Раз он такой растленный тип?
— Такого, как Маньяк, нельзя подпускать к школе и на пушечный выстрел. Одному только богу известно, почему директор этого не понимает.
— Директор — неумный человек, сэр.
Декурси был нервным, худым, ни минуты не мог усидеть на месте. Волосы у него были еще светлее, чем у меня, — почти белые, гладкие-прегладкие. Под аккуратно подстриженной челочкой на бледном живом лице беспокойно сверкали глаза и непрерывно двигались губы: он либо смеялся, либо болтал без умолку. Ринг был полной его противоположностью: крупный, головастый — молчун и тугодум. Они вместе учились в начальной школе в графстве Уиклоу, однако по-настоящему, как ни странно, сдружились лишь благодаря мне. В столовой, в церкви и в классе мы всегда сидели рядом, вместе бродили по горам, вместе курили, а по воскресеньям ходили втроем в Ратфарнхем, где жили родители Ринга, и проводили там целый день. Его отец, массивный человек с приплюснутой лысой головой, владелец лимонадной фабрики, хорошо знал моего отца, с которым когда-то вместе учился. Ринг собирался пойти по отцовским стопам, а Декурси хотел стать актером.
— Да, этот нелепый человек неумен, — с глубокомысленным видом всякий раз соглашался Дов-Уайт. На жилет из трубки сыпался табак, пахло паленой материей, но Дов-Уайт всего этого не замечал. — В Оксфорде, — неизменно добавлял он, — наш директор считался умственно отсталым.
— Давайте сходим к Болджеру, — предложил Декурси, когда однажды в субботу мы сидели втроем в котельной. Подсчитав наши сбережения, мы пришли к выводу, что денег должно хватить. В закусочной Болджера, находившейся примерно в миле от школы, можно было за вполне умеренную цену заказать яичницу с беконом. А оттуда, если только позволяли средства, и до пивной Крошки Дойла было недалеко.
Мы шли, продираясь сквозь кустарник, Ринг напевал какую-то ужасно неприличную балладу, а Декурси расписывал нам свое театральное будущее. О моем прошлом они кое-что знали, но я этой темы старался избегать, а они не спрашивали. О матери я при них не заговаривал никогда.
— Сосиски сегодня есть? — ленивым голосом, небрежно спросил у официантки Ринг. — Значит, так, по шесть сосисок три раза, жареный хлеб, три пудинга и три пирожных «картошка».
— Какая хорошенькая, — вырвалось у Декурси, когда девушка стала накрывать на стол. Ее круглое, усыпанное веснушками лицо от смущения залилось краской.
— Как тебя зовут? — полюбопытствовал Ринг.
— Норин.
— Из каких же ты мест, Норин?
— Из Маллингара.
— Прекрасная дикарка Норин, — буркнул Декурси, когда она ушла, а Ринг, дождавшись ее возвращения, повторил то же самое вслух.
31
Пивная в Дублине на О’Коннел-стрит.