Страница 84 из 84
— Ты для нас был сыном все эти годы, Джастин.
— Конечно, я всегда чувствовал вашу заботу.
Он взял еще кусок торта. Чашка перед ним стояла пустая, и он не понимал, почему ему не предлагают еще чаю. Приглядевшись, Джастин увидел, что по ее лицу бегут слезы, никогда прежде она при нем не плакала.
— Вчера вечером отец рассказывал нам, — начал он, — как однажды шутники в Дангарване выпустили цыплят из фургона и те разлетелись по всей гостинице.
Его охватила паника: только бы она ничего не говорила про отца Финна и про то, как Джастин простодушен, только бы не повторяла, что они относились к нему как к сыну. Что-то в ее голосе встревожило его.
— Теперь там уже нет этой старой гостиницы, — сказал он.
Джастин понимал, что ей нет никакого дела до неизвестной гостиницы, которую она ни разу в глаза не видела. К чему он все это ей рассказывает? И все же он пил чай и говорил, говорил, как на свадьбе Слипа Хенесси перегородили в уборную вход, как вынесли мебель у отца Долана. Говорил взахлеб, запинаясь, путая слова. Они выплескивались из него потоком, и ей не удавалось прервать его. И все же, когда он замолчал, чтобы перевести дух, она сказала:
— Мы погубили тебя, Джастин. Мы воспользовались твоим простодушием.
— Нет, нет.
И он снова быстро-быстро заговорил, показывая всем своим возбужденным видом, что он ничего не хочет слушать: ведь сказанного не вернешь назад. Он сам уже давно понял, что играет чисто и бегло, но ни на что большее, скорей всего, не способен. Да, у него была мечта расстаться с «фордом-фиестой», с родительским домом, с Ирландией, и только этим отличался он от своего отца, а вовсе не скромными музыкальными способностями. Но он не отказывался от своих иллюзий, в нем теплилась последняя надежда — та, что дали ему слова, сказанные однажды в гостиной тетушки Роуч. Он ухватился за протянутую соломинку, чтобы не пойти ко дну. Играл отведенную ему роль, сам того не зная, но для них он был такой же спасительной соломинкой: он впервые понял это с беспощадной ясностью.
— Отец Финн не мог умереть спокойно, не сняв с души этот грех, — продолжала она. — И мне это не по силам. Умирая, он просил меня сказать тебе правду, Джастин, и мой долг сделать это. Мы не хотели причинить тебе зла.
Джастин поставил чашку с блюдцем на стеклянную крышку круглого столика, такого донельзя знакомого ему, как и мебель в родительском доме. Она права — он простодушен; больше того, она вполне могла бы назвать его идиотом. Он почувствовал, что не может находиться в одной комнате с ней, ему стыдно, что она знает, как он глуп. Еще, чего доброго, догадалась, как он представлял себя в широкополой шляпе и длинном черном пальто или на острове с темнокожими девушками, точно Гоген.
— Если бы ты не ходил ко мне, ты бы не смог слушать пластинки и играть на рояле.
Джастин не сводил с нее глаз. Все равно, твердила она, лучше бы он не ходил к ней, играл бы с другими детьми, а потом, когда пришло время, встретил бы хорошую девушку.
Он встал. «Ты сочинил премилую пьеску», — услышал он голос отца Финна, вновь увидел лицо священника, когда тот говорил это, но теперь Джастин смотрел на него другими глазами. И на тетушку Роуч он смотрел другими глазами и видел тревогу, промелькнувшую на ее лице, когда священник невнятно хвалил его и ободрял, — они боялись, что не смогут видеться по средам и воскресеньям.
— Не уходи, Джастин. Не уходи.
Но оставаться не было смысла, все равно что признаться — рано или поздно он женится на Томазине Маккарти. Его тетушка Роуч, которая так прекрасно разбиралась во всем, не поняла бы, что на такое решаются, когда уже ничто не может удержать на поверхности. Он боготворил ее, как и отца Финна, но она не поняла бы его, если бы он сказал, что со временем станет таким же добродушным балагуром, как и его отец, и даже будет не менее популярной личностью среди провинциальных торговцев галантерейными товарами. И в его жизни появится такая же женщина, как мисс Мёрфи или как миссис Кин.
Он больше не взглянул на хрупкое существо в комнате, где каждая вещь была ему так знакома. Она кричала, повторяя только одно, что должна была сказать правду, ибо нет ничего важнее правды. Умоляя простить ее за прошлое, она цеплялась за рукав его пиджака. Он оттолкнул ее и, уходя, выругался.