Страница 86 из 142
Он знал шофера. Фамилия у него была Меженный, а за родинку звали его попросту Меченым, говорили, что он когда-то сидел и вообще перелетная птаха. В шоферы он устроился из продавцов и будто бы ушел оттуда «по собственному желанию»… Вся эта сложность казалась Павлу непонятной, а парень не возбуждал при этом никакого уважения. Он не сдвинулся с места, пока не высосал папироску до мундштука. Потом задумчиво поскреб в затылке и спросил хрипло, в воздух, будто ни к кому не обращаясь:
— Ну ладно. А сколько все-таки можно вот так, а?..
И, натянув рукавицы, полез через обочину за валежом.
Натаскали жердей, откидали грязь лопатой, выехали. Павел обиженно молчал, все посматривал в мутное ветровое стекло, замечая всякий раз чрезмерную осторожность водителя на поворотах и спусках, какую-то леность при смене скоростей — ему казалось, что тот намеренно сдерживает скорость.
— Видать, здорово спешишь? — вольготно отвалясь к спинке, косился на него Меченый. — В нашем деле, если здорово поспешить, то и на тот свет успеть можно. Это ж птица! Многие летали. А не веришь, спроси в автоинспекции… Давай лучше покурим.
— Аварии боишься, а на инвалидность спешишь, — мрачно заметил Павел. Но «Беломор» все же достал.
Прикуривал Меченый как-то сосредоточенно, приткнувшись к баранке, сторожко кося глазами через огонек спички вперед.
— Куда спешишь-то? — как ни в чем не бывало спросил он, затянувшись.
— В клуб.
— Ну да! — Меченый презрительно выпятил губу.
— Верно. Ребят провожают нынче на целину хлеб убирать.
В ответ уловил понятливый кивок.
— И девок?
— Есть вроде бы и девчата.
— Ну, так бы сразу и говорил!
— Да нет, она… не едет, — неожиданно признался Павел.
Меченый покосился недоверчиво. И вдруг, поправив на голове кепку, подался весь к баранке, давнул газ. Машина рванулась.
— А чемодан-то… Сам тоже, значит, на уборочную? — подскакивая на ухабистой дороге, осведомился Меченый.
Павел смотрел в боковое стекло, прощался с трассой. Ответил не оборачиваясь:
— Я совсем отсюда. В вечернюю надо ходить, ну и работу меняю, в мастерские.
Шофер хохотнул:
— Ты смотри! А я тоже последний день за баранкой. Тоже на новую работу. Хочу в инструментальщики к Спотыкалову. На душе спокойнее.
— Права?
— Нет, сам. Не могу… Не могу на больших скоростях, — снова засмеялся не то дурашливо, не то издевательски. — Боюсь в какую-нибудь невиноватую стену врезаться.
«Чума…» — заключил Павел и больше уже не старался заводить разговор.
А Меченый помолчал, потом спросил другим, вовсе серьезным тоном:
— В слесаря или как?
— Нормировщиком, — хмуро ответил Павел.
Меченый сплюнул и несколько минут сидел молча. Потом заключил:
— Па-а-скудная, скажу я тебе, работа!
Больше они не разговаривали.
В поселок влетели уже по хорошей дороге в темноте. Мимо проносились слезящиеся огоньки, впереди в мареве дождя возникла громада клуба, похожая на светящийся изнутри айсберг.
— Куда тебе? — спросил Меченый.
— Тут недалеко, направо.
Дома все было по-старому, только в спальне стояли теперь две кровати — матери и сестры. Да еще, может, книг прибавилось.
Мать ждала его, держала обед в теплой духовке.
— Мне только чай, мам! — крикнул Павел торопливо, закрываясь в ванной и сразу пуская воду. Он не слышал, что ответила мать, но прекрасно знал, что она обязательно посетует на вечную торопливость детей, на вечное одиночество. Такие уж они, матери, не понимают, что у всякого молодого человека времени в обрез.
Пока смывал мазут, пока расчесывал неровным пробором вихры, прошло много времени. Чай пил стоя.
Мать ничего не говорила, только вздыхала тихонько и тайно любовалась сыном — каков стал у нее Павлушка: рослый, округлый в плечах и бровастый, как отец, с широким, прочным переносьем.
— Поел бы, Павлуша.
— Да ну! Дай лучше галстук. Тот, с прицепом! Я узлы завязывать… не здорово…
— С замочком, Павлик. Как говоришь-то!
— Ладно, мама, скоро перевоспитаюсь!
Сын малость рисовался своею грубостью, а мать знала, что он не грубый, только мода теперь такая у парней… Что за дети пошли, прямо беда!
Он все же сказал ей спасибо — за чай и галстук, за тот обед, что она впустую держала в духовке, а может, просто оттого, что всякий раз, приезжая с трассы, дома он чувствовал себя как бы гостем.
— Пьяных-то обходи там — не связывайся, — сказала и она по привычке.
Павел усмехнулся. Одернул новый пиджак — он сидел плотно, в обхват, чуть-чуть подрезал в проймах.
Ну, еще мохнатый шарф, полупальто, называемое почему-то «москвичкой», перчатки… Кажется, все! А ботинки-то скрипят, ну, прямо как у жениха!
Мать еще посмотрела на него в этой чистой, ладной одежде, а когда он вышел, еще послушала, как четко, пружинисто прошагал сын по мокрому деревянному тротуару внизу, под окнами.
В клубе ревели медные трубы, девчата из треста принесли корзину цветов, что выращивались к случаю в орсовской теплице, в распахнутых дверях толклись и курили пьяные.
Павел нажал плечом, протиснулся в вестибюль. И пока бочком, на носках входил в притихший зал, услышал е е голос — Надя была на трибуне.
Ничего такого не было в ее словах, просто она обращалась с привычным напутствием к тем двенадцати именинникам, что сидели в ряд за столом президиума, — добровольцам Кедрового Шора, уезжающим на уборку целинного хлеба. И выражала уверенность от имени всех комсомольцев — голос у нее был празднично бодрый, как у московского диктора.
Павел пристроился на свободное место и огляделся.
Ну, ясное дело, поэтому и тишина мертвая, что парни просто глаз с нее не спускают! Черти! Вон тот, рыжий, слева, до того забылся, что и руку своей курносой соседки выпустил. Вот бедняга! Ну, смотри, смотри, не жалко!
Нет, жалко, конечно. Но не страшно. Каждый нормальный человек должен быть спокоен за свое будущее, в том числе и за…
Отсюда, из полутемного зала, можно было любоваться Надей на освещенной сцене. Дома у нее были, конечно, модные платья, но теперь она стояла за трибункой в строгом, хорошо подогнанном двубортном жакетике с белым воротничком навыпуск. Жакетик этот был до того строг, что напоминал чем-то защитную юнгштурмовку прошлых времен.
Она, по-видимому, хорошо знала, что сидящие в зале ждут не дождутся танцев, и поэтому уложилась в три, а может, пять минут.
— Мы верим вам, ребята! Мы верим, что вы не уроните чести нашего коллектива на целине, вернетесь с победой.
Хлопали не очень шумно, зато дружно — церемония подходила к концу.
Павел отвалился на спинку кресла, склонил голову набок, и, хотя лица не было видно, даже издали чувствовалась некая покровительственная, уверенная улыбка на его губах.
Он будто наперед знал, что будет дальше. И ему как будто даже приятно чувствовать всеобщий интерес парней к Наде Полозковой. Пусть интересуются, они не знают главного…
Они все тут, по правде говоря, юнцы, им бы в самый раз всем скопом махнуть на целину либо на трассу, к Селезневу, вместо того чтобы таращить глаза на красивую девчонку. Ничего ведь не выйдет путного, потому что э т о приходит нечаянно, когда меньше всего ждешь.
С ним тоже бывало — еще с пятого класса, после книжки «Всадник без головы», — но теперь он на пять лет старше каждого из этих юнцов. А в девятом классе ребята всей «Камчаткой» ухаживали за Милькой Линкевич, дочкой зубного техника. Павел был тогда не из последних, она в конце концов стала все-таки оказывать ему знаки внимания. Позволяла даже привязывать ей коньки на льду. Это была, наверное, истинная любовь. Когда Миля ставила на скользкую холодную пластину конька маленький ботинок и Павел, бросив рукавицу, опускался перед ней на колено, у него пылали уши и ремешки путались в руках. Он боялся слишком перетянуть ремни, чтобы не сделать ей больно.
Миля была красивой девчонкой. У нее даже родинка была около губ. Но каждую перемену она слишком уж по-земному, в полный рот, жевала бутерброды с ветчиной, не заботясь, что ее румяный маленький рот нехорошо блестел и был жаден. Говорят, Миля кончила институт цветных металлов и уехала на Колыму смущать своею красотой бородатых золотоискателей.